В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Была особая радость встретиться там с умными, милыми четвероногими артистами, только что увеселявшими и умилявшими нас на арене. В конюшнях продавали морковь, сахар, белый хлеб – мы спешили купить все эти лакомства и награждать ими осликов, пони, слоников. Теперь и в цирке, и в зоологическом парке запрещена такая продажа и преследуются штрафом попытки кормления животных. На мой вопрос, почему последовало такое запрещение, мне объяснили, что этот запрет вызван тем, что немало животных погибло от того, что посетители угощали их французскими булками, начиненными булавками и иголками. В наше время это было неслыханно, и угощение животных в цирке и зоологическом саду было одной из самых восхитительных радостей нашего детства.

На время святок, с Рождества до Крещения, устраивались народные гуляния в городском Манеже, большею частию под руководством знаменитого М. В. Лентовского[173]. Огромный Манеж превращается в Девичье поле: там возникала целая чаща елок, сооружались балаганы, давали представления фокусники, устраивались всевозможные лотереи, акробаты перепрыгивали с трапеции на трапецию, на большой сцене исполнялась какая-нибудь волшебная феерия, повторяясь раз десять в день. Среди толпы расхаживали клоуны. Было людно, шумно, гульливо. Нас раз или два возили на такое гулянье. Но нас оно не очень привлекало, а я не любил с детства шумящей толпы и потому предпочитал и этому «народному гулянью» собственный театр в нашей детской. На святках в нашем доме гадали – и на кухне, и в «молодцовской», и у сестер внизу, и в нашей детской, куда к няне приходили горничные.

В чашу с чистою водой

Клали перстень золотой…

Эти две строчки Жуковского для меня никогда не были вымыслом: как я уже рассказывал про няню, у нас в точности выполнялось это гадание, столь любимое девушками.

Ярый воск топили…

И это тоже не была небыль для меня: няня с горничными лили воск в воду и тщательно рассматривали получившуюся выплавку, ее тень на стене, отыскивая в ее очертаниях сходство то с человеком, то с корабликом, то с крестом: первое сулило свадьбу, второе – дорогу, третье – смерть. Жгли на тарелке бумагу и в черном пепле искали тех же человечков, дом, кресты.

Самое смешное было гадание с курами. Ставили на пол большое блюдо, на краю которого клали кучку зерна, кучку земли, кучку угольков, кольцо, снятое с пальца. Горничные девушки бежали в курятник и похищали оттуда, к ужасу черной Арины, сонного петуха и курицу. Испуганные светом, шумом, куры, устремившись к блюду, начинали бесперечь клевать и зерно, и землю, и уголь. Петух же горланил при этом свое всполошное кукареку. Трудно было при этой куриной суматохе решить, что петух клюнул спервоначалу – зерно, землю или уголек, а между тем в этом-то и было все дело: зерно сулило богатство, уголек – пожар, а земля – могилу. Однажды ошалелый со сна петух так клюнул золотое кольцо (а оно сулило свадьбу), что чуть не подавился им. Девушки где-то в потайности гадали с зеркалом, чая увидеть в нем суженого-ряженого, но это гадание считалось греховным и опасным, и его совершали в потайности. Зато нисколько не в потайности совершалось другое гадание, самое веселое, – это спрашивание прохожих, «как зовут». Наш переулок был достаточно тихий и глухой, прохожих было мало, а гадавших много, и немало было смеха, ежели в ответ слышалось «Капитан» или «Тит», а именно такие имена чаще всего и слышались: сторона была отнюдь не аристократическая. Иной раз от пяти-шести прохожих подряд слышалось: «Иван, Иван, Иван». Зато никогда нельзя было услышать: «Вадим, Валерий, Игорь, Олег»: все эти «поэтические» имена стали даваться исключительно в интеллектуальном кругу, читателями «Вадима» Лермонтова и слушателями оперы «Князь Игорь» Бородина, появившейся в Москве лишь в 1895 году.

Нового года в нашей семье не встречали, то есть не встречал его отец с матерью наверху. Для него это был не новогодний вечер, а Васильев вечер – канун праздника Василия Великого. Он ходил ко всенощной, возвращался от нее в десятом часу, как всегда, говорил: «Бог милости прислал» – и давал нам с братом кусочек благословенного хлеба. Пили вечерний чай, зажигали елку и ложились спать. Новогоднего, полуночного молебна в те времена в церквах не служили. Но это не значит, что в нашем доме совсем не было встречи Нового года. Она происходила внизу, у сестер, и когда мне исполнилось лет 7, я получил разрешение на ней присутствовать. Под Новый год там голодали, чокались при звоне часов, желали нового счастья, утешались сухим десертом, пастилой, черносливом, орехами – ералаш.

Мне было сперва лестно, маленькому, присутствовать на этой встрече у больших, но никакого особого влечения к этим встречам Нового года я не чувствовал. И так осталось на всю жизнь: я никогда не был любитель встречать Новый год, мне всегда казалось, что в рождественскую ночь всегда происходило что-то великое, светлое, таинственное, а новогодняя ночь пуста: одно число меняется на другое. И с самого детства я не любил приветствия «с новым счастием!». Оно мне казалось и кажется до сих пор неверным и неблагодарным: счастье всегда одно, оно – неделимо, и я всегда просил, чтобы меня поздравляли с новым годом, но со старым счастьем.

Болшево. 10.I.1942

Часть третья. Гимназия

Глава 1. Французы и немцы

Нам не везло в гимназии на французов. Французский язык начинался со второго класса. Его изучали не все. По уставу классических гимназий родителям предоставлялось на выбор, чтоб их сын изучал оба новых языка, немецкий и французский, или один из них. Большинство тяготело к немецкому языку, и таков был дух времени: считалось, что немецкий язык имеет больше практического значения для жизни, чем французский.

Я изучал оба языка, но не выучил толком в гимназии ни одного. Не знаю, кто в этом виноват, я ли или наши французы.

Во втором классе французом у нас был Виктор Эдуардович Конюс.

Фамилия Конюс навсегда останется в летописи художественной Москвы вместе с фамилиями Гедике, Метнера, Катуара[174], внесших такой большой вклад в русское искусство. Эти французы и немцы, некогда пришедшие с родины в Москву за куском хлеба, дали ей несколько поколений замечательных художников звука: композиторов, пианистов, скрипачей, органистов и т. д. Сколько знаю, старый Конюс[175] был одновременно с Ф. К. Гедике[176] музыкантом в оркестре Большого театра. Из его сыновей Георгий Эдуардович