В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

чаша для водосвятия, лежал ладан в фарфоровой чашечке, и часов в 8–9 утра со двора, от ворот, раздавался сигнал: «Едут! Едут!»

Отворяли марш-двери на парадную лестницу – папа и мама спускались с крыльца.

Папа, мама и все домашние принимали на свои руки древнюю Влахернскую икону Божией Матери (она пришла к московским царям еще из Византии), покрытый пеленою ковчег, в котором находились золотые ковчежцы с Гвоздем Господним и створчатый складень с частицею Ризы Господней.

Святыням предшествовал фонарь, несомый одним из «городских мальчиков».

За святынею следовал священник, неся в руках покрытый эмалью большой древний крест с частицею Животворящего Древа, на которую, по преданию, капнула кровь Самого Христа, за священником следовал диакон и причетник с кадилом.

Влахернская икона и ковчежцы со святынями ставились на стол, крест полагался на водосвятную чашу, вокруг которой зажигали три свечи. Пред святынями также возжигали восковые свечи.

Духовенство начинало молебен Господу Христу, Пресвятой Богородице и великомученице Анастасии.

Молебен служился с водосвятием по особому чину, совершавшемуся только в одном Успенском соборе.

При первом погружении креста пели, как обычно, тропарь Кресту: «Спаси, Господи, люди Твоя…», но во второй раз погружали в воду не крест, а складень с Ризой Господней и пели тропарь Крещения: «Во Иордани крещающуся Тебе, Господи»; в третий раз погружали вынутый из ковчежца Гвоздь Господень и вновь пели тропарь Кресту.

Со страхом и трепетом внимали мы, дети (по крайней мере, говорю про себя), и наши родители пению этих тропарей, которые приобретали особый, глубоко волнительный смысл для людей, веровавших, как мы тогда, что в воду погружается крест с каплей крови Спасителя, частица Его хитона и Гвоздь, пронзавший Его Пречистое Тело.

В душе – в чистой, светлой детской душе – было такое ощущение, что Сам Христос вошел в дом наш со Своим великим страданием и еще более великою любовью и дал дому нашему мир и радость <…> что за молебном славили и нашу великомученицу Узорешительницу, отдавшую жизнь за любовь ко Христу.

После молебна мы прикладывались к святыне и пили святую воду. Няня непременно старалась овлажнить водою, стекшею с Животворящего Креста, наши глаза, виски, лоб: она верила, что это приблизит нас к Разуму Христову, к Чистоте Его.

Духовенство, поздравив маму с ангелом, отправлялось пить чай и закусывать в гостиную. Но причетник, а заменяя его, и диакон оставался при святыне и, видя наше глубокое детское, чистое благоговение к ней, объяснял нам ее великое значение, рассказывал о страданиях Христа за род человеческий и, вынув из золотого ковчежца, показывал длинный железный Гвоздь, пронзавший Тело Христово.

Я не ошибусь, я не преувеличу, сказав, что – ребенок – я испытывал священный ужас, взирая на это огромное орудие смертных страданий Христа, и любовью к Нему преисполнялось мое маленькое сердце.

Мама стояла за молебном со слезами, и я знаю, что эти слезы облегчали ей жизнь надолго, надолго. Она испытывала близкое к тому, что переживал я сам, и оттого мы с нею вместе – она с усталою душою, я – не испорченным еще сердцем – так любили это ее утро, когда в дом наш входил Христос.

Прошло много лет, для частной жизни, моей и маминой, они равнялись целому веку. Все изменилось. Мы жили в чужом доме. Но мне захотелось вернуть прошлое – и я опять пригласил на день маминых именин, как встарь, успенское духовенство со святыней. Для мамы это был великий воскресший праздник. Она сияла радостно, слушая те же хвалы Христу, Божией Матери и святой Узорешительнице.

Это было в последний год жизни мамы, и, проводив святыню из Успенского собора, она вздохнула благодарно: «Привел Бог».

И крепко и благодарно поцеловала меня.

Отерев слезы, счастливая и утешенная, мама хлопотала в гостиной, угощая успенских соборян.

Это был крупный, породистый народ с могучими голосами (как правило, в Успенском соборе были одни басы и баритоны), с отличной московской речью, с отличным знанием людей: богомольцами Успенского собора была вся Русь, от императрицы до юродивого, и для всей этой Руси соборянам приходилось петь молебен перед своими святынями.

Мудрено ли, что разговор в гостиной был интересен, сочен, жив, но мудрено было угостить этих соборян со славою; чего-чего и у кого-кого они не едали и не пивали.

Но мамино угощенье всегда было на славу: ее отличные постные маринованные <нрзб.>, ее бисерные рыжички, ее тончайшая икра из белых грибов, ее кулебяка с четырьмя постными начинками: с вязигой, с капустой, с морковью, с грибами – вызывали отменную похвалу важных успенских соборян. Не меньшей похвалы удостаивались ее настойки на вишне, черной смородине, хваченной первым морозцем рябине. Все это было так вкусно и добротно, что к покупным закускам: к семге, сардинам, шпротам, – к покупным водкам и винам почти и не притрогивались.

А до закуски подавался чай с лимоном, с миндальным молоком, с вареньями всех сортов и цветов.

Подкрепившись, духовенство благодарило хозяйку и с благословением всему дому уезжало со святыней в собор, провожаемое отцом и матерью до кареты.

Я уносил образ Узорешительницы в божницу.

Начиналось общее поздравление мамы с ангелом.

Мы с братом ко дню ее именин выписывали особые поздравительные стихи и переписывали их на парадные листочки с розами или ландышами.

Стихи мы произносили наизусть в гостиной и вручали маме наши листочки.

Я не любил эти стихи, выписывавшиеся из особых книжек «Поздравительные стихи»: мне казались они скучными и фальшивыми. Они не выражали ни моих чувств, ни моей любви к маме. Да и – признаться ль? – я уже тогда обладал слухом на поэтическую речь, и в сравнении с немногими стихами Лермонтова (я уже знал тогда «Ангела» и «Молитву») эти стихи казались мне пустыми и корявыми.

Но такой был обычай. Все дети читали родителям поздравительные стихи, и мы, под руководством сестер, непременно должны были приготовить их к именинам мамы.

После нас, детей, приносили поздравления сестры, каждая из них приносила в подарок свое рукоделье: вязанье, вышивки, работы гладью, строчкой. За падчерицами следовала прислуга: няня, горничная, кухарки и т. д. Здесь было обратное явление. Они поздравляли маму с ангелом, а она отдаривала их подарками: кому отрез на платье, кому шерстяную шаль и т. д.

Затем являлись поздравительницы из богадельни, бедные родственницы, свойственницы с просфорами, вынутыми за здоровье именинницы. Являлись посланцы от родных и знакомых с тортами.

К завтраку набиралось уже немало народу, еще больше приезжало к дневному чаю и оставалось на обед. Этот обед был предметом больших забот мамы: нужно было накормить несколько