В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

class="p1">Звали его Владимир… не помню, как по батюшке, а фамилия была Князев. Верно, и племянник-то он был какой-нибудь двоюродный или троюродный (в те времена внимательно считались родством и не теряли родовой связи). У няни в гостях, в нашей детской, он был как «князь», как жених на деревенской свадьбе. Мы с особым уважением взирали на него. Он рассказывал о шлюзах на Москве-реке и разглаживал бороду. Мама, узнав, что к няне пришел в гости племянник, приказывала накормить его и напоить чаем и заходила в детскую поздороваться с ним и с его женою, разодетою в какое-нибудь пунцовое платье с зеленым рюшем.

Няня накрывала наш детский стол своей скатертью, извлеченной из сундука, и уставляла ее всякими яствами и графинчиками с настойками, отливавшими изумрудом и рубином. Наше счастье было велико: и мы тоже были в гостях у няни! В самом деле: няня нас действительно признавала настоящими гостями и гостеприимно потчевала грибами, соленьями, моченьями.

После закуски следовал чай – из приветливого нянина маленького самоварчика, обладавшего ласковым серебряным голоском, – чай с особым няниным вареньем. Нас мудрено было удивить вареньями: у нас в доме, из своих ягод и яблок и из покупных, его варилось много сортов, на все вкусы, и мать в этом деле была мастер-законодатель. Но у няни было особое варенье, не такое, как у мамы: ералаш. В нем были и китайские яблочки, и сливы, и клубника, и крыжовник, и маленькие долечки грецких орехов, точно целый плодовый и ягодный сад вмещался в нянину вазочку синего стекла! Ералаш казался нам амброзией; мы пили одну чашку, другую, подставляли третью – лишь бы продлить блаженство. Но няня пресерьезно начинала нас уверять, что кто много пьет, у того в животике заводятся лягушки.

Бр-р! Лягушки! Это отвратительно, и я решительно отодвигал в сторону чашку и принимался слушать рассказы нянина племянника о том, как в минувшую весну Москва-река приходила к ним в гости в их комнату.

Няня вообще не любила, когда мы засиживались за столом – за чаем ли, за обедом ли. Кушать надо было, ничем не развлекаясь: не играть хлебом, не катать из него катышки – это великий грех: хлеб – дар Божий; на обеденный стол ничего нельзя класть постороннего, кроме хлеба-соли: «стол – престол», говаривала няня. Но когда обед кончен, засиживаться за столом нельзя. Иногда так бывало: кончится обед и спрашиваешь няню (а иной раз – и маму):

– А еще что будет?

– Кресты.

И ждешь этих крестов. Мерекаешь: это будет какое-нибудь пирожное, что-то выпеченное из сладкого теста. И вдруг:

– Что же ты не встаешь? Крестись.

– А кресты?

– Вот тебе и кресты.

Величайшая была досада.

И вдруг, через десятки лет, живучи в Челябинске, я узнал, что на четвертой, средокрестной неделе поста здесь пекут действительно «кресты» из теста и едят их. А я-то с детства уверился, в конце концов, что никаких съедобных крестов нет и все это нянин обман вместо пирожного!

А иногда спросишь няню, что еще подадут на стол, и она ответит:

– Пустышку с ничевушкой.

Тут уж дело было ясное – и приходилось молча выходить из-за стола с некоторым конфузом.

Она приберет со стола – и примется за дело. Она никогда днем не лежала, и «лежебока, лежень, лентягус» были у нее сильно обличительными словами. Если она не вязала чулка, она занималась другой работой: вязались коврики из тонких разноцветных лоскуточков. Эти коврики стелились перед нашими кроватями, чтоб босыми не ступать на крашеный пол, а в маминой спальне их настилали перед божницами – становиться на них при земных поклонах.

Няня, как я сказал, была плохо грамотна, но к книге и ученью у нее было уважение. Она с зоркостью приметила, что я, еще неграмотный, люблю срисовывать буквы и слова с чайниц и коробок, и обратила на это внимание мамы, наделяя меня теплыми похвалами. Я еще еле-еле научился брести по книге и не с большой охотой принимался за чтенье, а няня уж подарила мне «Родное слово» Ушинского. Подарок был как нельзя лучше: превосходная книга Ушинского доставляла мне большое наслаждение.

С истинной гордостью встретила няня мои первые детские стихи, и она же, много лет спустя, с восторгом смотрела на первые мои строки, появившиеся в печати.

Няня любила послушать чтение вслух, ее особенно интересовали исторические романы. Иван Грозный, Минин и Пожарский, Петр Великий и Мазепа, Суворов и Кутузов, Наполеон и пожар Москвы – все это были для нее живые люди и волнительные события, вызывавшее у нее одни – сочувствие, другие – вражду. Со временем она узнала Пушкина, и ей нравилось не только то, что он написал, но, главное, нравился он сам – жизнелюбивый, всегда бодрый и смелый, даже озорной.

Этот интерес к чтению у нее не ослабевал, а рос к старости. Она с интересом слушала чтение газет – ее интересовали военные известия и всяческие происшествия. А то, что «читать романы или слушать – грех» и можно читать только душеспасительные книги, это ей и в голову не могло прийти: так здрава и свежа была эта голова.

Когда-то, еще до поступления в наш дом, она была в Большом театре и видела «Демона» и с увлечением рассказывала нам всю историю Демона и Тамары.

До чего живо она все воспринимала и переживала, видно из того, что, когда хищные лезгины, обнажив кинжалы, поползли тайком к спящему князю Сидодалу и его спутникам, няня не могла стерпеть и закричала на весь театр:

– Вставайте! Зарежут!

Когда старшие братья и сестры устраивали домашние спектакли, няня была их первой помощницей и ходатайницей пред отцом и матерью в различных их монтировочных и бутафорских нуждах.

* * *

Как легко и широко развертываются страницы прошлого, на которых написано имя няни! А между тем так мало было этих страниц в моей детской жизни!

Мне еще не исполнилось восьми лет, как няня ушла от нас.

Это было для меня первое горе – и сразу великое горе.

Няня ушла, в чем-то и как-то не поладив с мамой.

В чем было дело, кто был прав, кто виноват или, может быть, обе были правы и обе виноваты – не знаю и никогда не знал. И большое мое счастье в том, что не знаю: я обеих их любил горячо – и судить их, ту или другую, мне было ужасно тяжело, а теперь и не может быть никакого суда, у меня нет и, что особенно важно и хорошо, никогда не было никаких