В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Нас, детей, отправляли с сестрами ко всенощной в домовую церковь 2-й гимназии.

Елки в Рождественский сочельник у нас никогда не было: отец, как все старинные русские люди, считал, что во время рождественской всенощной не время для увеселений, хотя бы и детских. И подарки нам дарили не под Рождество, а на Рождество.

В день праздника, с раннего утра, приходили «христославы» – их всех принимали безотказно, провожали на кухню, где их кормили и давали денег.

Мы же всем домом собирались к обедне к Богоявлению.

Огромный храм был переполнен народом, несмотря на то, что до поздней служилась еще ранняя обедня. После обедни тотчас же начинался торжественный молебен в «воспоминание избавления Церкви и Державы Российския от нашествия галлов» – попросту по случаю изгнания Наполеона из России в 1812 году. Ах, как я томился за этим молебном!

Бывало, стоишь спокойно и чинно длинную обедню, вслушиваешься в прошение великой ектении: «Миром Господу помолимся» – и вспоминаешь, как мама тебе объясняла это: «всем миром, все вместе, все за одного Господу помолимся»[167] – и стараешься молиться горячо и дружно, вместе со всем народом, переполнившим величественный храм, бывало, преодолевая усталость, вслушиваешься в читаемое диаконом Евангелие и сквозь басовые «завой» и «взывывы» диакона все-таки улавливаешь вечно радостное повествование о Рождении Христа: бывало, вникнешь, как поют Херувимскую, и веришь, что этим тенорам и басам вторят вышние херувимы где-то в небе небес, – и вот возгласили: «Со страхом Божиим и верою приступите» – выносили Святую Чашу.

Плач грудных младенцев около получаса оглашает храм: так много этих маленьких причастников принесено за рождественскую обедню, <так> как в этот день, из-за тесноты, никогда не причащали, делая это на другой день праздника.

Но вот прочтена младшим священником заамвонная молитва. Сейчас конец обедни.

Домой, домой! А дома ждет радостная встреча с подарками от мамы и папы.

И вдруг вместо радостного последования приглашения: «С миром изыдем» – диакон вновь возглашает: «Благослови, владыко!», начинается длинный молебен с теми же и с новыми ектениями, с бесконечными чтениями из Ветхого Завета, с «вечной памятью» и «многолетием»! Как тяжело и обидно было его выстаивать!

«Христос родился» – этой радости довольно для всех; и к чему эти «галлы» и «двунадесяти язык», и многая лета какому-то «правительствующему синклиту»?

Через много лет вспоминая это детское недоумение и ощущения, вызванные громозвучным молебном, составленным Филаретом, я опять убедился, как чутки дети к религиозной правде и лжи.

Несовместимость вселенской хвалы Младенцу, рождение Которого возвестили миру ангелы песнею: «Слава в вышних Богу, на земли мир и в человецех благоволение»[168], – с громогласными фанфарами по поводу кампании 1812 года, воссылаемыми грозному ветхозаветному Иегове, а не вифлеемскому Младенцу, была так велика и так вопиюща, что нельзя было не порадоваться, когда Патриарх Тихон в 1917-м, кажется, году отменил этот молебен с фанфарами[169].

Как радостно было возвратиться в дом, где все проникнуто было праздником!

Мы поздравляли маму и папу с праздником и получали от них подарки.

На Пасху подарки непременно вмещались в яйцо – в среднее, большое, очень большое, деревянное, плюшевое, картонное, но непременно в яйцо: ими христосовались, как простым крашеным яйцом. Поэтому на Пасху дарили то, что умещалось в яйце: брату – оловянных солдатиков, мне – краски, карандаши, сводные картинки и пр. На Рождество дарили большие вещи: коня, на котором можно было качаться, – такие кони были у брата и у меня, письменный столик с зеленым сукном (мне), большого солдата, стоящего на часах (в рост самого брата), ящик со строительными материалами, новый игрушечный театр, а главное – книги, книги, книги.

У меня с раннего детства был свой Лермонтов, а ему предшествовали русские народные сказки А. Н. Афанасьева (подарок бабушки Александры Николаевны), «Робинзон Крузо», «<нрзб.>» (народные немецкие сказания), «Почитать бы» – сборник рассказов Н. И. Познякова[170] и «Рождественская звезда», с волхвами на верблюдах, непереплетенная, составленная И. И. Горбуновым-Посадовым, с которым впоследствии мне пришлось немало поработать[171].

Полученные подарки долго занимали наше внимание, но не все внимание: праздник так полон радостями, что хочется не миновать ни одной из них.

Мы пьем чай с особенно вкусными пирогами, булочками, посыпанными тмином, с маленькими, тающими во рту крендельками, оснеженными сахарным инеем.

Но мы беспрестанно выбегаем в столовую вслед за отцом и матерью, которых одолевают поздравители. Кого-кого тут только нет!

Приказчики, почтальоны, городовые, полотеры, трубочисты, ночные сторожа, городские артельщики, богаделки, извозчики, банщики и банщицы, водопроводчики, водовозы, белошвейки, монашенки, сапожники, булочники, разносчики и просто люди; их никто не знает и не помнит, но это не мешает им приветливо поздравлять отца и мать: «С Христовым праздником! Я вашей милости летось зелень на дачу доставлял!» или: «С Христовым Рождеством! Я, ваша милость, вешним тонким ледком погреб набивал!»

Зачем вспоминать их лица, зачем припоминать их летошнюю зелень или вешний ледок, ежели теперь их добрые, здоровые лица сияют весельем, если они пришли поздравить с праздником, таким радостным для всех, от мала до велика?

Отец и мать отвечают: «И вас также с праздником» – или дают денег и велят поднести им рюмочку и дать закусить, а то отсылают на кухню с наказом «покормить».

В зале с утра накрыт особый стол с закусками для поздравителей. Он так же изобилен, как пасхальный стол, всякими закусками, маринадами и питиями; в отличие от пасхального стола, его главным насельником было всякое «свинство»: заливные молочные рулеты под хреном и ветчина собственного засола с ростовским горошком.

Поздравители – исключительно мужчины – входили в гостиную, беседовали с матерью (отец уезжал с <нрзб.>), и затем их просили «закусить».

Стол с закусками непрерывно обновлялся в течение трех дней праздника. Многие, назакусившиеся в других домах, все-таки подходили к дому, чтобы выпить рюмку рябиновки – настойки мамы с особым секретом – и закусить ее тонким маринадом из осетрины.

Мы с нетерпением ожидали всегда первого дня Рождества, ожидали его не без сердечного трепета: Дед Мороз с елкой придет наверное, но оставит ли нам он елку?

Об этом я уже рассказывал, вспоминая няню Пелагею Сергеевну[172].

Но вот наконец все страхи кончились. Дед Мороз приходил, принес елку, ушел в другой дом, – и вот она, высокая, стройная, ласково пахучая, красуется в гостиной, вся в огнях и в причудливом святочном убранстве. Первое чувство наше к ней – это глубокое изумление: ведь это воплощенная сказка!

Современный ребенок знает, сколько заплатили за елку, купленную на площади; он знает, сколько стоят елочные украшения в магазинах