В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Мы ничего этого, к счастью, не знали и не слыхали. Елка и все, что на ней, были для нас не товаром, а даром доброго Деда Мороза, принесенным к нам в Плетешки из «некоторого царства, тридесятого государства», где нет никаких товаров, а сверкает чудесная жар-птица волшебной сказки. Свет от одного из ее перьев озарял нам нашу елку. А жар-птица, дружившая с Дедом Морозом, была неописуемо богата. Чего-чего не было на нашей елке! На самом ее верху была большая шестиконечная звезда, а в ней летящий ангел с небольшой елкой. Эта звезда была неизменна: как бы ни менялись украшения на елке, на верхушке ее всегда была эта звезда. У нас было к ней особое чувство. Это было образом великой Вифлеемской звезды. На верхних ветках елки, на тонких резинках привешивали летящих ангелочков, возвещающих в золотые трубы Вифлеемскую Радость. Эти ангелочки, казалось, реяли в воздухе. И мне всегда представлялось, что тут кончалась власть и радость – Вифлеемской звездой. Нам никогда не дарили с елки этих ангелочков, и нам в голову не приходило попросить себе в подарок ангелочка: они оставались недостижимыми вестниками нашей радости. Но ниже вся елка во власти Деда Мороза. Он развесил на ней причудливые стеклянные шары, сверкающие всеми переливами радуги; некоторые из них кажутся взятыми из снежных чертогов Деда Мороза: так волшебна игра их стеклянного инея. Серебряный иней бесконечными нитями покрывает всю елку.

Но елка – дерево, и на ней висят чудесные плоды: хрустальные яблоки, наполненные цветным сиропом, китайские яблочки, вишни из марципана с леденцом, золоченые и посеребренные грецкие орехи. Многочисленный шоколадный народ поселился на ветках елки: тут и шоколадные кони, медведи, собачки, кошки и, наконец, даже и Дед Мороз из шоколада, держащий в руках крошечную зеленую елочку из гусиных перьев. Невозможно составить инвентарь картонажей, украшающих все ветки елки: львы, медведи, лисицы, сенбернарские собаки, павлины, гуси, аисты, старички-гномы, домики, часы карманные и стенные лейки, яхты, луна, негры, рыбки всех величин и видов – и все это было наполнено и начинено драже и шоколадными лепешками. На ветках потощее и потолще развешаны были фигуры из пряников с наклеенными на них картинками.

Пряничные белые грибы росли на ветках, специальные елочные конфекты в пышных сорочках из золотой и серебряной бумаги и цветной фольги таились в гущине ветвей. Сверху донизу елка, как деревенская красавица, была увешана разноцветными стеклянными бусами и бусами из алых, янтарных и лиловых леденцов.

Пестрые свечи усеивали всю елку сверху и донизу. Под елкой на снегу из ваты сидел сам Дед Мороз. Веселый, добродушный и мудрый. Мы к его изображению питали глубокое уважение. Он тоже был неприкосновенен, как звезда с ангелами: он был мудрым владыкой этой живой сказки.

Я не помню ни особых игр, ни песен вокруг елки; нас не надо было забавлять. Елка преисполняла нас особым весельем, только ей свойственным. Нам показалось бы диким играть вокруг елки в какие– нибудь игры, маршировать, даже водить хоровод. Все это было хорошо и интересно в другое время и в другом месте. Мы были в некоем царстве Деда Мороза, над нами реяли ангелы и сияла чудесная звезда – какие же маршировки? В этом царстве мы были гостями в особых одеяниях: эти бумажные одеяния мы извлекали из пузатых серебряных хлопушек, висевших на елке. Елка стояла у нас до Крещенского сочельника – 4 января наступал конец «некоторому царству», вселившемуся в наш дом. До этого времени мы утром, днем и вечером, освещена ли елка лучами зимнего солнца, или она тонет в липком сумраке, или сияет в святочных огнях, мы непрерывно наведывались к ней и вслушивались в чудесные речи многочисленных елочных народов. Иногда нас одолевал соблазн – отведать китайское яблочко, попробовать ушко у марципанной свинки или присвоить себе два– три рубина или яхонта из леденцового ожерелья, но соблазн этот был случаен, и мы сами, предавшись ему, тужили об этом. Наше чувство к елке было бескорыстно. Она вовсе не была для нас деревом, обвешанным всевозможными лакомствами, и она не была каким-то кондитерским и игрушечным магазином на ветках, – нет, в ней, на ее ветвях, обитали чудесные существа, а княжил в ней Дед Мороз под покровом ангельской звезды. Поэтому, когда приходил день конца этому елочному княжеству – а отец никогда не позволял, чтобы этот день переходил на Крещенский сочельник, – мы глубоко переживали конец елочного княжества. У нас в детской оказывалось изобилие сластей и игрушек, елку уносили на двор, где она, сиротея, доживала до весны, но мы часто подходили к ней, и она оставалась для нас сказочной царевной, лишенной своего прекрасного царства.

Впрочем, мы не совсем расставались с елкой. Моя тоска по елке была так жива, что мама подарила мне однажды небольшую елку, сделанную из перьев, выкрашенных в зеленый цвет. На этой елке висели у меня кое-какие украшения, были даже крошечные свечи, и эта елочка всегда стояла у меня на окне в память о минувших елках и в надежде на будущие.

На святках нас водили в цирк (как и на масленице). Это было очень волнительное путешествие и очень далекое. Мы сидели где-то высоко под куполом; была страшная жара: в цирке не раздевались, а мы были одеты по-зимнему. Пахло газом и конюшней; вся публика, сверху донизу состоявшая из простонародья, непрестанно жевала моченые и немоченые яблоки, пастилу, щелкала орехи, лущила семечки; все эти яства и забавки разносились на подносах по всем рядам зрителей. Публика с жадностью смотрела на зрелище, у зрителей не было никакого пресыщения зрелищами: тогда не было ни кино, ни бесконечных клубов, ни районных театров и спектаклей, и немногие зрелища вроде цирка в немногие дни святок и масленицы потреблялись так, как голодный – кусок черного хлеба. Я не помню, что мы видели в цирке: были кувыркающиеся клоуны, гимнасты на трапециях, неизбежный рыжий, какие-то дрессированные звери. Все это занимало и увлекало нас, но все это побледнело перед впечатлениями от театра, и мы просились в театр больше, чем в цирк. Замечательно, что мы никогда не играли в цирк, тогда как у нас в детской постоянно действовал наш игрушечный театр, а лет с 8–9 я пытался сам играть на сцене и ставить целые пьесы. В цирке больше всего запомнились конюшни и помещения для зверей. В современном цирке туда доступа публике нет; в старое время доступ этот был свободен