В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

видано и слыхано, чтобы учителя казенной гимназии дарили ученикам что-нибудь, кроме единиц, двоек или троек? Скуйе благосклонно улыбался, а я, растерянный, смотрел на голубенькую книжку, на обложке которой было напечатано: «Александр Скуйе. Рай земной. Очерки и рассказы. Часть первая. Москва». Крупным готическим почерком на обложке было написано: «Такому-то (моя фамилия с инициалами) от автора».

Далее была написана какая-то немецкая фраза. Скуйе взял книжку у меня из рук и торжественно, во всеуслышанье прочитал:

«Dem Verdienten seine Krone».

Прочитав, он тут же громогласно перевел ее по-русски: «Достойному своего венца». Я был очень смущен и, когда вернулся к себе за парту, был осажден желающими видеть «мой венец» в виде голубенькой книжки, сочиненной Скуйе.

Через несколько времени я удостоился второго «венца» – в виде 2-й части того же «Рая земного», на этот раз с русской надписью: «Труд есть пошлина, взимаемая с нас по дороге в Елисейские поля».

Книжка эта (это была первая книжка, полученная мною с авторской надписью) на много лет стала для меня и для моих товарищей источником истинного увеселения. Бедный Скуйе был терзаем страстью к писательству и по своему наивному водолейству был истинным классиком сентиментального пустословия. В книжке его не было ни очерков, ни рассказов, а со страницы на страницу переливалась приторная до комизма водица, подслащенная сентиментальным сахарином.

Некоторые страницы «Рая земного» годились бы в антологию классиков пустословия – тем более сочного и смешного, что оно было проникнуто глубочайшей серьезностью и невозмутимой, самоуверенной поучительностью и патокою всяческой благонамеренности.

Это был какой-то воскресший князь Шаликов с тошнотворной «идиллией» и смехотворной «элегией» в прозе, из-под которых выглядывал казенный человек «деляновской» гимназии, не худо умевший устраивать свои житейские дела.

Мы помирали со смеху, читая рассказ Скуйе «об его идеальной дружбе» (так и было напечатано: «об идеальной дружбе»[187]) с некиим прекрасным юношей высокого роста, необычайно изящной наружности – «Валентином Сергеевичем Левинским».

«Он мой! – восклицал слоноподобный Скуйе с идиллической радостью четверостепенного карамзиниста 1800-х годов. – Милый, добрый, золотой Левинский – мой друг, мой идеал, моя радость, мое солнце, мое блаженство! О сердце, можешь ли ты перенести этот избыток счастия и восторга?! О, как я счастлив! Как это хорошо, что я его опять могу любить, называть своим другом! Он мой! О Левинский! О друг! Как я люблю тебя! Ты опять мой! Вечно мой! О Левинский, ты цвет моей жизни! О радость! О счастие! Вечно буду благодарить Бога за то, что Он дал мне такое счастие».

Захлебываясь сахаринной водицей, Скуйе переходил дальше к рассказу о подарках, которыми он ублажал своего друга. С совершенной серьезностью Скуйе повествовал: «Я подарил ему золотое кольцо с мелкими бриллиантами и красным камнем в середине (критический читатель-гимназист тут же на полях поставил вопрос: «с кораллом или коронитом?[188]»); кольцо это наш Пилад своему Оресту[189] «надел на палец, прося его всегда носить, и сказал, что красный цвет камня и светлая вода бриллиантов – символ нашей горячей крови и чистой дружбы». Не совсем идиллический друг принял кольцо, но отказался носить его на пальце. «Тогда, – <невозмутимо> рассказывает Скуйе, – я купил ему золотой крестик на серебряной цепочке; благословляя его, я надел ему крестик на шее». Но – увы! – должен признаться Скуйе, «было мало надежды, чтобы он и мой крестик всегда носил на себе». Но – «Левинский любил курить» – и мне пришла в голову мысль подарить ему папиросницу. Папиросница из алюминиума[190] ему очень понравилась, и он стал ее всегда носить при себе, что мне, разумеется, было очень приятно».

В конце этой истории об идеальной дружбе и о подарках Скуйе, не замечая нелепости своего положения, проговаривается, что его Орест тяготился этими дарами своего навязчивого Пилада: «он просил меня часто не делать ему подарков».

Нелепость Скуйе сказывалась в его книжке, как и в жизни, тем, что он часто проговаривался о таких вещах, о которых ему, стоявшему в нарочитой позе выспреннего идеалиста, следовало бы помалкивать.

Среди сентиментальных излияний вдруг всплывала у него реалистическая фраза: «В другом доме я подарил сыну влиятельного человека книгу, думая таким способом расположить его в свою пользу»[191]. Эта фраза тут же, на полях моего экземпляра, вызвала карандашную реплику моего товарища В. В. Разевига: «В третьем доме я поласкал кошку троюродного племянника влиятельного человека и т. д.». Рассказывая об идиллической Лифляндии, он восклицал: «Да благословит Господь мой край родной, Балтийский край! Да благословит Господь латышей, этот добрый народ, этих прилежных тружеников!» Идиллический Скуйе не забыл закончить свои благословения благонамеренным наставлением: «Да будут латыши всегда неизменно верны обожаемому нашему русскому Царю и нашему общему дорогому Отечеству – великой России. Это залог их счастья»[192].

Тот же мой товарищ-гимназист подчеркнул карандашом этот «залог», написал: «sic»[193] и поставил три вопросительных знака, а какой-то другой гимназист присоединил два таких же знака сбоку. Не без гордости смотрю на эти «sic» и вопросительные знаки: как ни были мы тогда юны и наивны, мы понимали, однако, что никакой логикой не оправдан этот переход от идеальных «благословений» Скуйе к благонамеренному финалу в духе «Московских ведомостей» и что тут у Скуйе из-под легкого сентиментального плаща выглянул борт казенного мундира.

Большим успехом пользовался у нас очерк Скуйе «Моя квартира». Утомясь от сентиментальных излияний, он вздумал представить читателю весьма реалистическое описание своей собственной квартиры. Комизм этого описания заключается в том, что комнату за комнатой, стол за столом, вещицу за вещицей своей квартиры Скуйе описывает с такой тщательностью и благоговением, как описывают веймарский дом Гёте или замок Ферней Вольтера.

«Моя скромная квартира, – скромно начинает свое нескромное описание наш писатель, – находится в Москве, в третьем этаже казенного дома на берегу Москвы-реки, близ устья Яузы, и состоит из семи комнат. Разделил я эти комнаты немного эгоистически, то есть четыре я отдал своей семье, а три оставил себе, они называются чистыми, хотя и везде у нас чисто.

Первая комната – мой кабинет. В ней всего одно окно, но с прекрасным видом на все Замоскворечье, на окрестные возвышенности и даже на Царицынский лес. Обои в комнате синие, а мебель следующая: у окна письменный стол с синим сукном, над которым в средине лежит маленькая вышитая бархатная скатерть (гимназист-читатель тут же пометил на полях: «безграмотно»). На средине стола стоит синяя стеклянная чернильница на серой мраморной подставке, рядом с нею два хрустальных подсвечника, которые представляют на звездообразной ножке двух мальчиков, держащих факелы в руках. Потом следуют с обеих