В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Клянусь журналом и пером,

Клянусь своею первой двойкой,

Клянусь последним я колом,

Клянусь Вергилием Мароном

И Ахиллесовой пятой,

Клянусь болтливым Цицероном,

Клянусь Сократа бородой,

Клянусь я cum и ut causale,

Клянусь навеки, навсегда,

Что по тебе, extemporale,

Я не соскучусь никогда!

Пихалыч говорил: «Принесите завтра тетради». Имеющие уши слышать наутро заболевали и не появлялись в гимназии; остальные получали строгие отметки. Ехидна же назначал extemporale внезапно, всегда на четвертых или пятых уроках, предварительно на большой перемене он из классного журнала узнавал, много ли отсутствующих, и если их не было или было мало, то он объявлял:

– Extemporale!

Это приводило всех почти в ужас. Бегство было невозможно. Попытки наивных спастись тем, что нет-де тетрадей, не на чем писать, не приводили ни к чему.

– Вы будете писать на листочках, – отвечал Грюнталь и принимался диктовать замысловатый русский текст.

Никакое списывание, подглядывание в тетради было невозможно. На extemporale он специально сортировал учеников так, чтобы слабый ученик никогда не сидел рядом с успевающим, у которого мог бы попользоваться переводом. Грюнталь уносил листочки с extemporale к себе домой, и долго о них не было ни слуху ни духу. С замиранием сердца его робко спрашивали:

– Август Евстафьевич, когда же вы выдадите extemporale?

Он ехидно отвечал:

– Extemporale будет выдано ex tempore (в свое время).

Это «свое время» наступало как раз перед концом четверти, когда плохой балл (а он при extemporale был почти неизбежен) роковым образом влиял на четвертную отметку. За три-четыре урока до конца четверти Грюнталь являлся с пятью-шестью листочками extemporale. Как будто случайно все эти листочки оказывались работами лучших учеников. Но отметки на них были далеко не лучшими: одна четверка, две-три тройки, двойка. Грюнталь оглашал и текст переводов, и эти отметки. Класс при этом содрогался: если у первых учеников таковы отметки, что же будет у всех остальных?

В продолжение двух-трех следующих уроков Грюнталь доставлял себе удовольствие наслаждаться нашим томлением и метанием перед гибелью: он выдавал понемножку extemporale, испещренные красными двойками и единицами.

«Ехидна!» – шептали со злобой мучимые этой медленной пыткой, но беда была его рассердить при этом. Он вспыхивал от злости, зеленые глаза его сверкали от ярости, он кричал резким диким голосом, который и подозревать было нельзя в его корректной фигуре.

«Скиф!» – шептали мы сквозь зубы при этом припадке ярости, и это было вторым прозвищем Грюнталя. В гимназических сатирах он являлся под именем Скифов-Ехидненский.

Но он вовсе не был скиф. Мне пришлось быть у него на квартире. В книжных шкафах стояли Шиллер, Гёте, Лессинг, Römische Geschichte[215] Моммсена[216], Фистель де Куланж[217]. Мягкие ковры, мягкий свет лампы. Зеленые спокойные занавески на окнах. Письменный стол много читающего и немало пишущего человека.

Но за этим столом он не только читал Моммсена, но и жестоко испещрял тетради мальчиков за то, что они не могли писать по-латыни так, как писал любимый герой Моммсена Юлий Цезарь.

Чего же достигал Грюнталь своими extemporale и карандашными знаками, превращавшимися в единицы? Он это мог узнать сам. В одном из классов ему пришлось преподавать древнюю историю. Он ее преподавал довольно свежо и интересно, с приемами, не совсем обычными для старых педагогов. Когда дошло до борьбы патрициев с плебеями, он попросил всех прочесть «Кориолана» Шекспира[218]. А когда дошло до войн Цезаря, он произнес маленькую речь, в которой поздравил нас с тем, что мы могли познакомиться с Галльскими войнами Цезаря по подлиннику, по запискам его De bello Gallico[219], которые мы читали в этом же четвертом классе. Но – увы! – когда Грюнталь попросил лучших учеников рассказать о Галльских войнах не по учебнику, а по запискам Цезаря, никто не мог этого сделать: в голове и на языке у всех были отдельные имена, географические названия, военные термины, синтаксические конструкции, глагольные формы, но из всего этого грамматико-историко-географического хаоса не возникал ни образ Цезаря, ни стройная стратегия его походов, ни история его побед. Грюнталь был поражен.

– Как же это, братцы?! – недоуменно спрашивал он, не понимая, каким образом люди, прочитавшие только что «Записки о Галльской войне» в подлиннике, могут рассказать об этой войне только по краткому параграфу в учебнике древней истории.

Грюнталь не понимал, что здесь была Немезида грамматического, только грамматического преподавания латинской литературы. Ему не приходило в мысль, что его extemporale были человеческими жертвами, бесплодно приносимыми этой жестокой Немезиде.

В отличие от других наших греков и латинистов, Петр Иванович Молчанов был неравнодушен к литературности перевода и с великим прилежанием изощрялся над ним в классе.

В тщательно застегнутом вице-мундире, аккуратный, исполнительный, являлся он в класс, как усердный чиновник в канцелярию, всходил на кафедру, оглянув класс, объявлял:

– Садитесь!

Тщательно отмечал отсутствующих, затем вытряхивал Цезаря или Овидия из особого футляра собственного производства и начинал урок неизменной фразой:

– Так итак стало быть, мы остановились на том, что Гай Юлий Цезарь (непременно полное имя)… или:…на том, что известные нам Девкалион и Пирра…

Молчанов не выговаривал «л» и «р». Пирра превращалась в Пилла.

Обращаясь к ученикам, Молчанов предлагал:

– Вам не угодно ли перевести?

Ученик, которому мало угодно было начинать заданный перевод, вяло и скучно читал отрывок из Цезаря о германцах, преданных Цезарем смертной казни за измену. Молчанов добросовестно вслушивался в корявый перевод, запутывавший ясный и сильный рассказ Цезаря до жалкой мешанины из слов, и, видя, что ученик окончательно вязнет в этой мешанине, останавливал переводчика всегда одной и той же фразой:

– Ну, едва ли это так будет!

И тут же предлагал другому ученику:

– Вам не угодно ли?

Тот также вяз в мешанине, но по-своему. Молчанов с тою же тупою добросовестностью вяз и в этой трясине и наконец заявлял:

– Поищем лителатулного вылажения.

Тут-то и начинался великий спектакль. Все наперебой предлагали «лителатулные» выражения.

Так переводил некий знаток Цезаря:

– Они были подвергнуты усечению голов.

Молчанов кивал сомнительно головой:

– Слишком длинная фраза. Надобно колоче!

Новый знаток Цезаря поднимал руку. Молчанов благосклонно разрешал ему, и тот переводил:

– Они были лишены своих голов…

– Колоче, но не вполне лителатулно.

Он обращался к четвертому знатоку, который предлагал:

– Благодаря смертной казни они остались без голов.

Это возбуждало смех, и Молчанов, остановив смеющихся, замечал совершенно серьезно:

– Неудачный оболот – вам не угодно ли? – адресовался он к первому ученику, и тот отчеканивал:

– Они были казнены – ergo[220] – в отношении голов!..