В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Места больше чем достаточно. Можешь быть спокоен: больше тебе не потребуется. Можешь даже поделиться четвертью доски еще с каким-нибудь специалистом по математике вроде тебя.
Степаненко со скукой погружался в просмотр домашних тетрадей, а вызванные толпились у доски. В классе слышен был полет мухи, если бы у нее была охота поучиться математике у Степаненко.
Оторвавшись на секунду от тетрадей, Степаненко вскидывал глаза на Эггерса, усердно выстукивавшего что-то мелом на доске:
– Сколько у тебя получается?
– Кажется, три…
– Кажется? – переспрашивал Степаненко с ледяным спокойствием и тут же давал совет: – Перекрестись, и не будет казаться.
Оторопелый Эггерс принимался что-то снова выстукивать на доске и спешил поделиться новым ответом:
– Николай Николаич, получается два.
– Два? – с полной невозмутимостью переспрашивал Степаненко. – Это много. Разделим два на два. Единицу можешь взять себе, а другую единицу я поставлю тебе в журнал. Садись. Видишь, сколько места оставалось на доске, а ты боялся, что не хватит.
Очередь наступала для Левкиевского.
Сын многосемейного причетника из небогатого прихода, робкий от природы, он заранее дрожал, как овечий хвост. Степаненко с насмешливой выжидательностью оглядывал бедного малого и его чертеж на доске.
– Доказывай!
– Пред… пред… пред… предположим, что линия АБ… – с величайшим трудом извлекал из себя Левкиевский нужные слова и буквы, а Степаненко поощрял:
– Предполагай!
Левкиевский, сделав новое усилие, попробовал выйти из тупика:
– Вообразим, что линия АБ пойдет по линии СД.
– Что ж, воображай, – усмешливо поощрял Степаненко, и его дотоле сонные глаза с каждой новой попыткой Левкиевского выйти из геометрического лабиринта оживлялись все более и более явной насмешкой.
– Теперь, – лепетал Левкиевский, – восстановим перпендикуляр из точки Д на линию АБ…
– Перпендикуляр? Восставляй, – невозмутимо соглашался Степаненко и, выдержав паузу, заканчивал: – Ты на доске восставляй, а я тебе в журнале опущу перпендикуляр. Садись.
В классном журнале подле фамилии Левкиевского появлялась большая единица.
С различными вариантами подобные сцены повторялись на уроках Степаненко из года в год, из класса в класс.
В младших классах эти сцены заставляли сердце леденеть от страху, от жуткого предчувствия, что и тебя ожидает та же горькая участь получить перпендикуляр в балльник. В средних классах эти сцены вызывали чувство обиды, но каждый знал, что эта обида не минует его самого.
Относительно высоты математических познаний и доступности их роду человеческому Степаненко вообще держался самых скептических воззрений. Говорят, он однажды сказал кому-то, жаловавшемуся на слишком скупую оценку его математических знаний:
– Пять по математике я поставил бы только Господу Богу, четыре я поставил бы самому себе, три – первому ученику, остальным – остальное.
Не знаю, приходилось ли Степаненко ставить отметки Господу Богу и самому себе, но на отметки ученикам он был крайне скуп, скупее всех преподавателей.
Степаненко, несомненно, был наделен сатирической жилкой и усугублял злость своих сатирических выпадов совершенной невозмутимостью, с которой их совершал.
Однажды он спросил ученика Лапина – сына состоятельных родителей:
– Лапин, ты собираешься поехать на Парижскую выставку?
На серьезный вопрос Лапин отвечал не без удивления, но вполне серьезно:
– Нет!
– А жаль, – продолжал Степаненко тем же серьезным тоном, – жаль! Если не можешь сам поехать, то пошли на выставку хоть свой портрет. Под портретом подпиши: «Феноменал по математике». Там нуждаются в таких экспонатах. Ты получишь первую премию. Я тебе ручаюсь за успех.
Лапин покрывался краской стыда: он был плох в математике, а класс – увы! – грохотал над беднягой, забывая, что любой из смеявшихся мог получить от Степаненко такой же совет поехать на Парижскую выставку.
Вспоминается разговор Степаненки с Ратаевым. Это был малый с усами, засидевшийся в средних классах. Он мечтал о кавалерийском мундире и сшил себе брюки наподобие рейтуз. Кок на голове был у него зачесан, как у лихого гусара. Но в геометрии Ратаев, как и вообще, туповат.
Степаненко непрерывно угощал Ратаева единицами и двойками, иногда в балльнике у него стоял сплошной частокол. Ратаев взмолился однажды:
– Николай Николаевич, поставьте мне хоть два.
Степаненко предложил:
– Выбирай любую половину.
Когда же однажды Ратаев осмелился завести речь о тройке, Степаненко ему ответил:
– Тройку я тебе поставлю только на выход, и то не прежде, как увижу твое прошение о переводе из гимназии в юнкерское училище. А то я одному герою вроде тебя поставил, по его слезной просьбе, годовую тройку на выход, а он меня надул: перешел в следующий класс.
Обещание свое Степаненко исполнил. Он действительно поставил Ратаеву три, но только в удостоверении об окончании четырех классов, с которым Ратаев покинул гимназию.
Степаненко терпеть не мог юнкеров, офицеров и вообще всяческих военных, считая, что их удел – быть праздными коптителями небес.
Георгию Славину (а он был сын полковника) Степаненко объявлял напрямки:
– Учись, учись, Славин, студентом будешь, а не будешь учиться – в кавалеристы пойдешь.
Увы, в конце концов Славин пошел-таки в кавалеристы.
Всяческие поползновения гимназистов на офицерскую выправку, на кавалерийскую стать Степаненко обстреливал ядовитыми насмешками.
– Что это у тебя грудь колесом? – спрашивал он какого-нибудь из учеников. – Ваты подложил по-гусарски?
Или на иной манер:
– Что это ты сапогами пощелкиваешь? По шпорам соскучился? Подожди, брат, шпоры от тебя не уйдут.
Комедию с Ратаевым Степаненко разыгрывал долго. Не моргнув бровью он сообщал этому великовозрастному парню:
– В Оренбургском юнкерском училище большая нужда специалистов по математике.
Ратаев туповато и фатовато посматривал на Степаненко, ничего не понимая.
– Хочу рекомендовать тебя туда. Ты там можешь быть полезен.
В этом роде шутки продолжались из урока в урок.
Ратаев был шалопай, бредивший шпорами, рейтузами и кавалерийским аллюром, и мы с некоторым сочувствием внимали критическим нападкам Степаненко на «кавалерию». Но почти с такой же неизменной иронией Степаненко относился и к мальчикам совсем другого склада и противоположных жизненных устремлений. Он умел, вольно или невольно, отравлять им уроки математики своими насмешками и высмеиваниями.
– Садись. Феноменально глуп! – этим напутствием часто кончались ответы уроков у Степаненко, и такой аттестации удостаивались ученики, вовсе ее не заслужившие.
Иногда, особенно в более поздние годы, это заключительное напутствие заменялось другим.
– В Тверское кавалерийское училище! – махнув рукой, напутствовал Степаненко неудачливого ученика и ставил ему единицу.
Не могу объяснить себе, для чего Степаненко непрерывно и прилежно прибегал к этим насмешкам и высмеиваниям. Развлекал ли он себя от гнетущей казенной скуки, царившей в гимназии? Считал ли он нужным из педагогических целей внушать ученикам самое низкое мнение об их способностях и прилежании? Или это было
