В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

А когда через три года я привел на экзамен другого своего ученика, экзаменовавшегося за три класса, Иван Григорьевич уже горячо благодарил меня:

– Судя по результатам приемных экзаменов, вы даете нам второго превосходного ученика. Сабуров идет прекрасно и у меня, и у других преподавателей.

Мой бывший учитель мог радоваться тому, что его непокорливый ученик не передал своим питомцам острой нелюбви своей к математике.

Но и любви к математике он им – увы! – не внушил. Андрюша превосходно учился у Теодоровича по математике, но сердце его к ней не лежало, а все отдано было тому же, чему и сердце его первого учителя: русской литературе.

А. А. Сабуров теперь автор ряда интересных трудов по истории русской литературы, обладает степенью кандидата филологических наук, был ученым секретарем Литературного музея, а в настоящее время он читает историю литературы в педагогическом институте в Загорске.

Глава 4. «Русские»

В истории московской 4-й гимназии преподаватели русского языка и словесности занимают самое почетное место. Достаточно сказать, что в числе них был академик Н. С. Тихонравов[234], переводчик «Фауста» И. Н. Павлов, знаток Пушкина и биограф Жуковского Л. И. Поливанов[235], исследователь русского богатырского эпоса В. Ф. Миллер[236], известный славист П. А. Кулаковский[237]. Какие имена, с каким научным блеском! Но все это было давным-давно, так сказать, в древней и средней истории 4-й гимназии. В мое время о них еле-еле хранилась только поблекшая память, уже совсем выцветшее воспоминание.

В мое время русский язык и словесность преподавали П. Д. Писарев, А. Г. Преображенский, Н. И. Целибеев. Все трое окончили Московский университет и, стало быть, были слушателями лекций Ф. И. Буслаева[238], Н. С. Тихонравова, С. М. Соловьева[239]. Но как по-разному сохранился след университетской науки и ее знаменитых создателей у наших незнаменитых преподавателей!

Если б кто-нибудь мне сказал, что грузный, толстый Писарев с заплывшей жиром шеей, с тройным загривком слушал когда-то, вместе с В. О. Ключевским, лекции С. М. Соловьева, автора «Истории России с древнейших времен», и был учеником изящнейшего Ф. И. Буслаева, с его великолепным мастерством ученого-художника, я бы этому не поверил.

1

Вот как я встретился с Писаревым.

После каникул вошел я в класс на первый урок русского языка. Не успел я сесть за парту, как прозвенел последний звонок, и в класс вдвинулся, тяжело отдуваясь, переупитанный, грузный человек с мясистым загривком, с рыжевато-седым бобриком на голове, с глазами навыкате, с вислыми усами, как у моржа, и щетинистой бородой – наружность точь-в-точь морского царя, каким его изображал А. К. Бедлевич в первой постановке оперы «Садко» в Московской частной опере С. И. Мамонтова[240]. Этот морской царь в форменном сюртуке остановился посреди класса и мановением тяжелой десницы посадил нас на место (мы при его появлении, разумеется, встали). При этом он сделал нам строгое внушение, что мы не умеем вставать как должно, приветствуя входящего в класс преподавателя, и что он намерен нас научить этому важному искусству. Мастодонт (так я назвал про себя этого господина) тотчас же приступил к обучению нас науке правильного вставания. Он объяснил нам, что для этого необходимо всем враз положить руки на парту, затем, так же враз, приподнять бесшумно крышку парты и тогда уже моментально подняться в рост и застыть неподвижно. При команде же: «Сядьте!» – нужно проделать все эти движения в обратном порядке. Грузный толстяк скомандовал басом: «Встаньте!»

Мы встали по новым правилам, но, увы, вызвали резкое замечание:

– Разве так встают? Все вразброд! Шумят, топают, как стадо ослов!

Мастодонт громко, наподобие трубного звука, высморкался от негодования и скомандовал:

– Сядьте!

И затем он неутомимо продолжал отдавать команду:

– Встаньте – сядьте! Встаньте – сядьте! Встаньте – сядьте!

А мы, как ваньки-встаньки, беспрекословно вставали и садились, вставали и садились.

Это всеобщее вставание мастодонт в мундире время от времени прерывал сердитыми замечаниями то к одному, то к другому из «ванек-встанек»:

– Что же это ты, братец мой, не вовремя встал? Портишь всю команду. Ты у меня смотри!

И Писарев снова принимался обеими руками дирижировать нашим вставанием, то убыстряя, то замедляя темп:

– Встаньте-сядьте! Встаньте-сядьте! Встаньте– сядьте!

Так продолжалось минут около десяти. Когда же Писарев окончательно посадил нас за парты, а сам взошел на кафедру, по его топорному лицу проступал пот, а у нас дрожали коленки.

– Надеюсь, – несколько шепеляво пробурчал Писарев, – вы имеете теперь некоторое понятие о том, как надо вставать и садиться при появлении преподавателя. Впрочем, мы еще поупражняемся в этом.

Таков был первый урок русского языка, преподанный мне Петром Дмитриевичем Писаревым. К счастью, этот первый урок оказался для меня и последним. Выяснилось, что я попал не в то отделение моего класса, куда был зачислен. С каким удовольствием я вернулся в параллельное отделение, где преподавал Александр Григорьевич Преображенский!

Счастье мое, что я не попал к Писареву. Он бы меня извел своим упорным тупым педантизмом. Чтобы у него успевать, необходимо было не только по команде вставать и садиться, но и по команде же учить стихи, по команде списывать их в тетрадки, а эти тетрадки необходимо было облачать в цветные обложки. Поля на страницах тетрадей должны были быть точно вымерены по одному общему для всех ранжиру. Ни малейшей поправки, не говорю уже о кляксе, не допускалось в тетрадках. За «чистописательною» стороною дела Писарев следил куда больше, чем за познавательною, и к каллиграфии в тетрадях он относился куда более строго, чем учитель чистописания, незабвенный нами А. Р. Артём. Кто хотел особенно отличиться у Писарева по русскому языку, тот изощрялся во всяческом украшении обложки тетради: оклеивал ее золотой и серебряной бумажкой, украшал переводными картинками, разрисовывал розочками и цветочками. Такой маленький Молчалин вкладывал в тетрадку нарядную закладку из ленты, расшитой шелками. Если Петр Дмитриевич выражал одобрение узорной закладке, то ученик усердно просил его принять эту закладку в подарок, на что Писарев благосклонно изъявлял согласие. Точно так же подносились Писареву в презент ручки из модного тогда алюминия, карандаши в бисерной оправе, перочинные ножи с перламутровой рукояткою и т. п. Увы, ходили слухи, что Писарев столь же благосклонно принимал иной раз и не столь невинные презенты. А те из учеников, кто не умел или не хотел завертывать тетрадки в золотые обложки и дарить Писареву закладки, шитые шелками, – те ученики что-то плохо успевали у него в русском и латинском языках.

В мое время Писарев преподавал не дальше третьего класса: очевидно, и на снисходительный суд нашего старозаветного директора, ученый багаж Писарева был слишком легок, чтобы войти с ним