В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Репутация «злой щуки» не была поколеблена у Степаненки и гуманистическим рассказом.

Не берусь объяснить, почему Степаненко считал нужным быть в классе мастером обязательного и беспощадного сарказма, столь неуместного в обращении с детьми, а в гимназической приемной был образцом доброго попечения об учащихся.

Но сарказм оставался его спутником навсегда. Вот образчик этого. В 1905 году гимназия бунтовала: участвовала в забастовках, прибегала к обструкциям, изгоняла учителей и т. д. Когда все поуспокоилось, Степаненко пришел на урок физики (он уже не преподавал математику) и объявил с полнейшей серьезностью:

– Как известно, в протекшие дни в гимназии происходило падение иерихонских стен[229] при трубных звуках и громких восклицаниях.

Он разумел под этим ликующее буйство пансионеров, которые, по случаю революции, разбивали парты, пели «Марсельезу» и трубили в медные трубы, похищенные из гимназического оркестра.

Степаненко продолжал:

– Выражаю признательность любителям просвещения: при всеобщем разрушении они пощадили мой физический кабинет. Я должен сказать, – невозмутимо продолжал Степаненко, – что какой-то ревностный любитель просвещения похитил при этом объектив, стоящий 200 рублей.

Когда Н. Н. Степаненко умер, церковь, где его отпевали, была полна теми самыми, кого он называл «феноменалами по математике»: они, теперь уже взрослые, искренно жалели о смерти этого доброго, в сущности, человека, столь жестоко преследовавшего их когда-то своими сарказмами, и проводили его до могилы.

Полною противоположностью Степаненки был другой математик, сменивший Вальцева, – Георгий Александрович Попперэк.

Это был едва ли не первый из учителей новой формации, вошедших в старую 4-ю гимназию. В нем уже не было ничего от «деляновской» гимназии с ее мертвящей казенщиной.

Корректный, выдержанный, вежливый Попперэк резко выделялся среди учителей старого типа. Строгий к себе (он был чрезвычайно далек от неряшливости и лени Степаненки), он имел право быть строгим и к другим. Это почувствовали ученики, и, не прибегая ни к особым карательным мерам, ни к высмеиваниям, Попперэк достиг того, что в его классах было тише, чем у инспектора Королькова, действовавшего моральным террором, и чем у Степаненки, подавлявшего своими сарказмами. А учились и «успевали» у Попперэка, уж конечно, несравненно лучше, чем у них. О нем не ходило анекдотов, на его уроках не было проказ. Его, конечно, наградили-таки прозвищем, но и прозвище было только легкой переделкой его чешской фамилии – «Поперёк»! Как далеко это было от обидных прозвищ «Сивый», «Краснокожий», «Бульдог», под какими щеголяли директор, инспектор и другие!

Попперэк был строговат и молчалив, но это не помешало гимназистам верно почувствовать, что он на их стороне, а не на стороне педагогики устрашения и утеснения. Его уважение к личности ученика было непоколебимо. Он понимал, что от этого зависит их уважение к личности преподавателя.

Мне уже не пришлось учиться у Г. А. Попперэка. О нем я знаю только по рассказам, единодушным в добром суждении о нем.

Но в жизни я встречался с Попперэком. Он был единственный из преподавателей 4-й гимназии, сотрудничавший в педагогических журналах. Остальные, кроме Королькова, вряд ли и читали эти журналы. В эпоху революции 1905 года Попперэк принимал участие в борьбе за новую школу.

Попперэку, преподавателю 4-й гимназии, пришлось дать в «Вестник воспитания» отзыв о книжке «В школьной тюрьме. Исповедь ученика» ученика той же 4-й гимназии[230], и в своем отзыве учитель во многом согласился с резко отрицательным суждением ученика об этой гимназии. А много лет спустя издательство «Мир» одновременно выпустило педагогический труд Г. А. Попперэка по математике и мою книжку «Как работал Лермонтов»[231].

В гимназии пришлось мне встретиться не с Попперэком, а с другим молодым математиком, Иваном Григорьевичем Теодоровичем.

Это был антипод и Степаненке и Попперэку одновременно. Те были высокого роста, медлительны в движениях – неряшливо-ленивых у Степаненки, спокойно-уверенных у Попперэка. Иван Григорьевич, наоборот, был маленького росту, непоседа, с звонким тенорком, с живыми, обеспокоенными заботой глазами. Он был добр, а может быть, даже слабоват по характеру, но ему хотелось, чтобы его считали за строгого преподавателя. Он иногда покрикивал и пошумливал на учеников, ставил иной раз и «колы», и случалось, выгонял он и из класса. Но как-то молчаливо признавалось учениками, что он имеет право на это: верилось в его искренное доброжелательство, в его душевную заботливость.

При появлении в классе его встречали дружным салютом:

– Здравствуйте, Иван Григорьевич Теодорович!

(Кстати молвить, прозвища у него не было никакого.)

Помощники классного наставника – добродушный Тришка или ехидный Клюква – уже мчались по коридору к нам в класс, принимая «заздравный салют» за бунтовщический; но им приходилось уйти несолоно хлебавши: их услуг Теодоровичу не требовалось.

– Тише, тише! – умирял Иван Григорьевич салютовавших. – Ну, кого сегодня нет в классе?

Упорная насмешливость и лень Степаненки была так же чужда Теодоровичу, как невозмутимое, деловое спокойствие Попперэка. Иван Григорьевич затрачивал на урок много доброго внимания и усердия. Он затрачивал немало не только умственных, но, хочется верить, и сердечных усилий на то, чтобы заинтересовать нас квадратными уравнениями, или на то, чтобы всеми был усвоен бином Ньютона.

И, вероятно, тем, кто начинал математику с Иваном Григорьевичем с первого класса, он мог действительно внушить к ней интерес, если не любовь, и вовлечь в безболезненное общение с иксами, игреками, биномами и параллелепипедами.

Но мы – увы! – встретились с Иваном Григорьевичем, уже обильно снабженные Степаненкой свидетельствами на звание «феноменалов по математике» и его же ироничными путевками на Парижскую выставку и в Тверское кавалерийское училище. Никакими усилиями ревностному Ивану Григорьевичу не удалось отогнать от нас то отвращение к школьной математике, которое внушил нам Степаненко.

Помню такой случай.

На задней парте, как можно подальше от классной доски, где хлопотливо и заботливо объяснял урок Теодорович, восседал Володя Бобыкин.

Он был сын известного историка математики, приват-доцента Московского университета В. В. Бобыкина и сам был богато одарен способностью к математике. Но Степаненко ухитрился и у него вытравить интерес, по крайней мере школьный интерес, к занятиям математикой. Бобыкин сидел на задней парте и, по обычаю, увлекался книжкой юмористических рассказов Чехова, которые, кстати сказать, он превосходно читал вслух, восхищая своим чтением А. Р. Артёма[232].

Но, перевертывая страницу Чехова, Бобыкин случайно (заметьте: случайно!) бросил взгляд на классную доску, у которой Теодорович трудился над трудной алгебраической задачей.

– Что вы, что вы, Иван Григорьевич! – воскликнул Бобыкин. – Зачем вы вынесли здесь икс за скобку?

– Бобыкин! – вспылил Теодорович. – Вы забываетесь!

Но Володя с крайним добродушием продолжал, глядя на доску:

– Да ведь у вас, Иван Григорьевич, так ничего не выйдет. Нужно икс, не вынося за скобки, помножить на (а+1)…

И он принялся указывать путь скорейшего и точнейшего