В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Иван Григорьевич – честный и добросовестный Иван Григорьевич, – вслушавшись в слова Бобыкина, позвал его:

– Идите к доске, – вручил ему мел, и Бобыкин докончил задачу с блестящим остроумием в математических комбинациях и со скоростью и точностью в вычислениях.

Казалось бы, этот человек мог заниматься математикой, но он ухитрялся у того же Теодоровича получать двойки по алгебре, и, когда Теодорович, кипятясь и злясь, их ставил с негодованием: «Бобыкин! Вы опять ничего не делаете! Я принужден поставить вам два», Бобыкин, добродушно улыбаясь, удалялся к себе на заднюю парту и принимался за Чехова.

Теодорович решительно не постигал, в чем тут дело, и все приписывал крайней лени Бобыкина. А дело было не в лени или не столько в лени, сколько во всеобщем отвращении к школьным занятиям математикой, приобретенном нами на уроках Степаненки.

Увы, я огорчал добрейшего Ивана Григорьевича не менее Бобыкина, и, смею думать, все по той же причине.

Раз навсегда, по милости Степаненки, оттолкнувшись от математики, я уже не мог почувствовать к ней ни малейшего влечения, а отдаваясь живому интересу к литературе и истории, я не мог уже принудить себя к регулярным занятиям математикой по школьной обязанности.

Тщетны были усилия Ивана Григорьевича в этом направлении. Иногда я начинал как будто радовать его своими успехами. Он торжествовал, горячо меня уверяя:

– Ведь вот можете же вы заниматься математикой как следует! – и с особым удовольствием ставил он мне четверки (была, помнится, даже одна или две пятерки).

Но радость Ивана Григорьевича была непродолжительна. С искренним сокрушением внутри и с предупреждающею нарочитою суровостью во взоре и голосе, он вынужден был ставить мне двойки.

Однажды, вызвав маму для объяснительной по поводу моей «неуспеваемости» по математике (по всем другим предметам у меня было полное благополучие), Иван Григорьевич сетовал:

– Что мне с ним делать? Надо решать классную задачу, а он на пропускательной бумаге пишет стихи. Задачу он не окончил, а промокательную бумагу со стихами (увы, вспоминаю я, со стихами оконченными, но плохими) оставил тут же в тетрадке. Ну что же я могу ему поставить, как не двойку?

Особенно огорчило Ивана Григорьевича, что эти стихи высмеивали эту же классную задачу о паровозах, двигавшихся друг другу навстречу с непостижимой скоростью, и что эта злополучная промокашка была забыта мною тут же в нерешенной задаче.

Стихи наши и рассказы были недругами бедного Ивана Григорьевича.

Он, бывало, вспылит на какого-нибудь действительного лентяя, а с задней парты слышится утешающий, умно-веселый голос Бобыкина:

– Иван Григорьевич, не сердитесь на него. Давайте лучше я почитаю вам Чехова «Дорогую собаку»!

– Бобыкин! – в отчаянии и досаде на это утешение вопиет Теодорович.

А однажды ему на учительский столик на кафедре была положена целая тщательно нарисованная картинка – «Похороны алгебры» с сопровождающим пояснением в стихах:

Чинно алгебру несли

В гробе из журналов.

Впереди ее брели

Вереницы баллов.

Икс и игрек, дисконта,

Пели: «Святый Боже»,

Плюс и минус, тенора,

Вторили им тоже.

Дзэт же хором управлял

Для поддержки тона.

Он знак равенства держал

В виде камертона.

Геометрия взошла

На надгробный камень,

И прощальный стих прочла,

И сказала: «Амен».

Степаненко, Попперэк и сам Теодорович были изображены в числе траурных лиц, печально шествующих за гробом умершей алгебры, несомым учениками на кладбище.

Что оставалось делать Ивану Григорьевичу, как ни печально и бессильно поникнуть головой над этими «Похоронами алгебры» – той самой своей Прекрасной Дамы, любовь и почитание к которой он тщетно старался нам внушить?..

Величайшее огорчение Ивану Григорьевичу причинил я.

В одно прекрасное утро (я теперь не совсем уверен, было ли оно прекрасное) я явился в круглый зал гимназии, где должен был экзаменоваться по математике у Ивана Григорьевича, подошел к кафедре и с большим волнением, во всеуслышание объявил, что я экзамена держать не стану, что я ухожу из гимназии, что так поступить велит мне совесть, ибо ученье и пребывание в гимназии не только бесполезно, но и вредно для всех нас.

Я не помню в точности содержания своей речи и не стану объяснять теперь, почему я не мог не произнести ее тогда – обо всем этом надеюсь сказать впереди, – но я живо помню свое глубокое внутреннее волнение, с каким я говорил все это, стоя у кафедры, я ведь резко переломил тогда течение свой жизни; помню, не менее живо, крайнюю растерянность, какую-то беспомощность Ивана Григорьевича, ошеломленного моим поступком.

По правде сказать, несмотря на тогдашнюю мою боевую идейную настроенность, мне даже стало жалко, что я так встревожил Ивана Григорьевича своей речью (он и не пытался прервать меня), что так взбудоражил его своим поступком, неслыханным в летописи 4-й гимназии. Обличать казенную гимназию во лжи, скуке и насилии мне было бы приятнее перед Сивым, Краснорожим или Степаненко, чем перед милейшим Иваном Григорьевичем.

Из гимназии я действительно тогда ушел.

Много лет спустя епископ Димитрий, тогдашний наш законоучитель о. Иван Добросердов, вспоминая про мой тогдашний уход, рассказал мне:

– Я говорил тогда Ивану Григорьевичу: «Эхма! Нескладно у тебя вышло с Сергеем. Что бы тебе попросту поставить ему тройку и перевести в следующий класс. Тем бы все дело и кончилось». А Иван Григорьевич мне на это: «Как же я мог бы поставить ему балл, ежели он при всех экзаменующихся так и отрезал мне: "Вся гимназия ваша, мол, ничего не стоит, учиться в ней – дело нехорошее, и я отрясаю прах ее от ног своих?!"»

Несомненно, я сильно огорчил тогда Ивана Григорьевича, но много лет спустя мне пришлось несколько утешить его.

Он был уже тогда инспектором 5-й гимназии – самой строгой и образцовой из московских гимназий, единственной, где еще преподавался греческий язык, а латинский проходился в полном объеме гимназий старого времени.

Я привел туда на экзамен для поступления в 4-й класс моего ученика Андрюшу Сабурова – племянника Н. К. Метнера[233].

И. Г. Теодорович приветливо встретил меня с моим питомцем, но вряд ли с особым доверием отнесся он к познаниям моего ученика, памятуя математические приключения его учителя.

Когда экзамены были закончены, Иван Григорьевич, оглашая список выдержавших экзамены учеников, объявил во всеуслышание:

– Сабуров Андрей. Закон Божий – 5. Русский язык – 5. Математика – 5…

Эту пятерку Иван Григорьевич, так мне показалось, с особым удовольствием выделил из всех Андрюшиных пятерок, будто она была написана курсивом.

По прочтении всего списка И. Г. Теодорович подошел ко