В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

успешное – выступление перед публикой. Сколько раз в течение жизни мне привелось затем читать басни Крылова и выступать с лекциями о нем, играть и ставить его «Трумфа»[246], выпускать печатные работы о дедушке Крылове! И всегда это было как в детстве – радостно и успешно.

Преображенский позволял мне кое-что, чего не позволялось в гимназии.

Однажды он задал домашнее сочинение на тему – что-то вроде «Воскресный день» или «Праздничный день». Вместо обычного сухо-казенного «описания» с предварительным «планом» я подал ему в тетрадке для «письменных работ» народную сценку при выходе из церкви в праздничный день, взятую с натуры, из приволжской деревни Ярославской губернии, где я провел лето. Я не читал еще тогда ни «Народных сцен» И. Ф. Горбунова[247], ни деревенских сцен Николая Успенского[248], но меня поразила живость и яркость тех прибауток, праздничных словечек, метких прозвищ, которыми парни и девки осыпали друг друга при выходе из церкви. Тут же пофыркиванье лошадок, веселый звон с колокольни, степенное «здравствование» бородатого кума с дородной кумой в золотистом полушалке, заунывное пение слепых с шустрым мальчонкой-поводырем. И тут же надо всем щедрое солнце, летучие светлые облака. А вдали – широкая Волга.

Я попытался выразить все это так, как виделось, слышалось это там, на Волге летом, без казенных прописей и благонамеренных рассуждений.

Думалось и так и сяк – и примет, и не примет Преображенский такое вольное сочинение.

Но он принял, похвалил и, помнится, сказал что-то ободряющее по поводу моего «литературного опыта», но тут же легонько предостерег от заимствования из повседневной речи слишком натуральных выражений и словечек.

В этом он, конечно, был прав.

И в дальнейшем он не избегал беседовать со мной в классе на темы литературные и филологические, но и не искал этих бесед.

Дивлюсь теперь, что ни я, ни кто другой никогда не слышали от нашего учителя о его знаменитом ученике – об академике А. А. Шахматове[249], окончившем 4-ю нашу гимназию в 1883 году с серебряной медалью. А ведь еще со школьной скамьи этот ученик Преображенского участвовал в ученых диспутах в университете и вызвал одобрение такого ученого, как И. В. Ягич[250]. Почему Преображенский ни разу не погордился таким учеником, ни разу не поставил его в пример нам, кто так плохо внимал «примечаниям» своего учителя? До сих пор не могу этого понять. Или, может быть, Преображенскому пришлось бы тут воздавать честь «ученику от побежденного учителя», а он этого не хотел?

Любопытно, что в предисловии к своему синтаксису он ссылается как на пособия на труды Буслаева, Востокова[251], Потебни[252], Корша[253], Соболевского – того самого А. И. Соболевского[254], который был уязвлен на своем магистерском диспуте замечаниями гимназиста Шахматова, – и не ссылается на труды академика А. А. Шахматова[255]. Не может же быть, что Преображенский ими не пользовался!

Приходится покаяться.

Гимназисты умели пользоваться склонностью Преображенского к науке о русском языке. Иной раз принесут в класс какую-нибудь редкую книгу, как бы невзначай подложат ее к нему на столик. Александр Григорьевич развернет книгу, задержится на одной, другой странице – и сама собой завяжется беседа об этой книге, ее авторе, издателе, глядишь, на это и уйдет минут пятнадцать из урока. Помню, я раз подсунул ему так рукопись «Сон Богородицы» – он долго говорил об апокрифах. В другой раз кто-нибудь из товарищей шепнет мне перед уроком: «Заговори подольше Запятую». Почти никто не готовил ему проклятые эти «юсы». Исполняя просьбу товарищей, заводишь, бывало, с Запятой некий филологический разговор, стремясь вызвать его на как можно более длинные «примечания», или закинешь удочку вопросом по истолкованию темного места в каком-нибудь памятнике древней словесности – и бедный Александр Григорьевич отдается «слов течению», полагая, что утоляет словесную жажду своего ученика, любителя российской словесности.

Но вдруг остановится, призадумается – и ударит ключом о стол:

– Впрочем, это к уроку не относится. Пожалуйте сюда, господин Меркулов…

А это как раз один из тех, кто просил вовлечь Запятую в ученый разговор.

Но иной раз Преображенский так увлечется изъяснением какой-нибудь этимологической тонкости, что проговорит незаметно для себя до самого звонка. Заберет он со стола свой платок, свой ключ, журнал под мышку – и, высокий, худой, зашагает по коридору, точь-в-точь как движущаяся запятая.

Какое отношение было у учеников, да и не у одних учеников, пожалуй, к Преображенскому? Я бы сказал: почтительно-ироническое: «почтенный человек и знающий, слов нет, но какой-то немножко не всерьез».

И он сам, кажется, знал об этом отношении. Вспоминается такой случай, очень редкий в летописях гимназии. Преображенский заболел и долго не появлялся на уроках. Носились слухи, что его заменят другим преподавателем.

Я подговорил двух-трех товарищей навестить больного Александра Григорьевича. В квартире было чинно, чисто, просторно. Но доносились детские голоса. Мы удивились, что у него, очень уж пожилого человека, такие маленькие дети.

Александр Григорьевич вышел к нам, как всегда в форменном фраке, и явно удивился нашему приходу. Мы сказали ему, что беспокоимся его отсутствием, пришли навестить его, узнать о состоянии его здоровья и пожелать ему скорого выздоровления.

Он слегка улыбнулся на нашу довольно нескладную речь, поблагодарил и сказал, что чувствует себя лучше и скоро надеется начать уроки.

Мне показалось, что он не без изумления смотрел на состав нашей делегации; что пришел к нему я – это его не удивило: я был завзятый словесник, но два других члена делегации были из разряда шалунов и забияк, многошумных на его уроках, а ни один из «первых учеников» и «паинек», которым он ставил пятерки, в делегации не принял участия.

Он высморкался от удивления, еще раз поблагодарил нас и проводил в переднюю.

Я думаю, и в большинстве ученических воспоминаний моих сверстников и людей из позднейших поколений Преображенский так и остался Запятою с ключом и носовым платком, чудаком-словесником с бесконечными «примечаниями», изнемогающим порою в борьбе с шалунами и бездельниками. Не без иронии, как я сказал, относились к Преображенскому и некоторые из преподавателей: дожить до седых волос, прослужить чуть не полвека в Министерстве народного просвещения – и навсегда остаться на скромном положении преподавателя русского языка (правда, с редким титулом «заслуженного преподавателя»), в то время как его гораздо более молодые сослуживцы занимают посты инспекторов и директоров гимназий. Ну не чудак ли этот почтенный Александр Григорьевич!

А между тем этот Запятая, вооруженный ключом и носовым платком, этот застарелый учитель русского языка, замкнувшийся в стенах московской 4-й гимназии, был замечательный ученый, энтузиаст и