Смерть пахнет сандалом - Мо Янь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он не договорил, тело этого ублюдка вытянулось, на голове с грохотом распустился алый цветок, и Сун Третий рухнул головой вниз в котел с кипящим маслом. Одновременно с увиденным и услышанным я почуял, как к аромату сандалового дерева из котла примешался пороховой дым. И тут же смекнул, что произошло: кто-то выстрелил из-за угла. Стреляли, конечно, в меня, а козлом отпущения оказался обжора Сун Третий.
Глава 15. Мэйнян изливает душу
Батюшка! Чжао Цзя говорит, что он тебя собирается посадить на кол из сандалового дерева. Все чувства вдруг перемешались в сердце твоей Мэйнян… Летит она к уездной управе, желая увидеться с начальником Цянь Дином. Но двери канцелярии плотно закрыты, да выставлена у них толпа солдат. Половина слева – то охрана Юань Шикая, половина справа – то эскорт Клодта, что из Германии. И каждый из солдат задрал голову кверху, выкатил грудь вперед. Искрятся и переливаются «маузеры». Только я сделала малюсенький шажок, как разом и немцы, и китайцы меня пронзили взглядами, блещущими, как колокольчики из меди. Но не страшны столь округленные глаза, ведь хуже их оскаленные и гневные физиономии. – У! Вэй! – Их клич пугает меня. В сердце забился барабан, а ноги затряслись ему в такт, да так, что земля прямо под задом осквернилась кучей. Да даже если бы на моих плечах вдруг распустилось два крыла, я все равно бы не прорвалась в управу. Смотрю я на это войско, полное мужей, преуспевших в боевых искусствах и опаленных отвагой. Куда с ними сравнится соломенным тюфякам, которых обычно выставляют в нашем уезде вместо солдат? Но каждое это чучело – знакомый человек. Дала бы им смочить немного плоть себе, сняли бы они с меня себе небольшую выгоду, и неприступные железные врата сами пали бы передо мной. Немецкие солдаты же стоят столбами. Дворцовая гвардия все такая же внушительная. Если бы во мне была отвага ринуться вперед, то в теле моем точно добавилось бы дыр. Разглядываю я синеватую крышу тюремного корпуса, заглядываю я на голубоватую крышу судебного зала, и слезы, одна за другой, скатываются мне на грудь. Думая о том, как отец сейчас сносит наказание в камере, припоминаю все чувства, связанные с ним. Ты учил меня маоцян, показывая, как плавно двигаться и отважно бороться. Объездила я с тобой, песнями нашими да исполнявшей роли служанок Сяо Таохун, не одну деревню и не один постоялый двор… Булочки с бараниной, говяжья лапша, только что выплывшие из печи кунжутные лепешки… Все дурные мысли об отце покидают меня, и в голове остаются лишь воспоминания о лучшем в нем. Чтобы спасти жизнь отцу, дочь должна, рискуя собственной судьбой, сломя голову ломиться в управу. Готовая всем сердцем устремиться вперед, я вдруг слышу странный шум позади себя.
Отрывок из маоцян «Казнь сандалового дерева», «Затяжная песнь»
1
Неожиданно из переулка Яньчжи, что к юго-западу от управы, вывалила толпа в разноцветных нарядах. Все они разнились по выражению лиц и росту. Верховодил у них вымазанный пудрой красавчик, с нарисованным румянами большим красным ртом, смахивал он на призрак повешенного. Малый приблизился вприпрыжку ко мне. На нем были куртка из красного шелка на подкладке ниже колен (наверняка с покойника сняли). Черные ноги были оголенные, большие багровые ступни. Обезьянка на плече, в руках медный гонг. Это был не кто-то посторонний, а Семерочка Хоу из шайки нищих. Он трижды ударил в гонг – дан-дан-дан – и высоким голосом пропел строку из оперы маоцян:
– Нищие празднуют, бедны, но веселы!
Глотка у него и впрямь была луженая, голос чарующий. От чего народ не знал, плакать или смеяться. Вслед за ним все нищие хором замяукали:
– Мяу… мяу… мяу…
После этого пара молодых нищих, имитируя мурлыканье котов, исполнили интерлюдию к «кошачьей опере»:
– Ми-ми-я, ми-а-ми, я-му-ми!
После интерлюдии я почувствовала, как запершило в горле, но сегодня мне было не до пения. А вот Семерочка Хоу петь собирался. Миряне, неважно, за чиновников они радели или за народ, в той или иной степени были опечалены, а вот нищий Семерочка Хоу не знал печали и пел:
– На башку надел мишень, шапка на ногах, слушайте, как я перевираю сладостный мотив… Мяу-мяу… Сын пошел замуж, мать надела траур, уездный ходит пешком, а я еду в паланкине… Мяу-мяу… Мышь гоняет кошку по улице, в шестом месяце в самую жару кружат снежинки… Мяу-мяу…
После минутного замешательства я тут же вспомнила, что завтра пятнадцатое число восьмого месяца. Четырнадцатого числа каждый год в уезде Гаоми отмечается День нищих. Все страждущие уезда трижды проходят шествием по улице перед управой туда и обратно, первый раз громко исполняют арии из маоцян, во вторую проходку выделывают цирковые номера, а в третью с развязанными большими мешками на поясе сначала проходят по улице на юг, потом поворачивают на север, останавливаются у ворот домов и собирают полные чашки рисовой муки и всякой другой снеди, которую им подают хозяйки и невестки. Каждый год в этот день они подходят к воротам нашего дома, и я всегда высыпаю из бамбукового футляра в разбитый ковш одного из них целую горсть засаленных медяков. А какой-нибудь озорной безобразник – кто бы ни оказался на его месте – еще непременно раскроет рот и крикнет: «Благодарствуй, названая матушка, что деньги пожаловала!» Каждый раз в это время вся эта голытьба начинает бросать на меня взгляды.
