Смерть пахнет сандалом - Мо Янь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сынок, быстро сюда!
Подскочив к котлу, я не стал искать щипцы и прямо голыми руками вытащил из него сандаловые колышки. Поднес их к фонарю и тщательно осмотрел. Они отливали черным и испускали аромат. Похоже, не обгорели. Я обтер их, обжигающе горячие, белой тряпицей, повертел, слава всем богам что на Небе и на Земле, ничего не обгорело. Должно быть запах горелого шел от говядины. И я вытащил поварешкой остатки мяса и отбросил их в сторону. Раздался опасливый голос старшего управских:
– Случилось что, батюшка?
– Нет, ничего.
– Ну и хорошо.
– Почтенный Сун, батюшка – чиновник седьмого ранга, я теперь вас не боюсь! – встрял сын. – Отныне только попробуй обидеть меня, сразу пулю схлопочешь, – сказал он, ткнув указательным пальцем в голову Суна Третьего, – бах, и все мозги вон.
– Братец Сяоцзя, разве я когда-нибудь обижал вас? – молвил Сун Третий. – К чему говорить о том, что ваш батюшка стал чиновником седьмого ранга? Даже когда он им не был, то я все равно не смел задевать вас. Вашей супруге стоило лишь скривить рот перед начальником Цянем, и служба вашего покорного слуги могла пойти наперекосяк.
– Эй, глупыш, опять людей разыгрываешь.
Я обратил внимание, что в тени помоста стояло несколько служителей управы. Я убавил огонь и добавил масла в большой котел. Потом осторожно погрузил в него два драгоценных колышка. И напомнил себе: «Чжао Цзя, аккуратнее!» Как говорится, человек уйдет – останется имя, дикий гусь пролетит – останется свист крыльев, вот лишь когда удастся успешно совершить сандаловую казнь – ты действительно станешь палачом-чжуанъюанем. А если она у тебя не получится, то твое славное имя на этом и кончится.
Пожалованные императрицей четки я повесил на шею, сошел с драконьего престола, на котором сидел государь, поднял глаза к небу, на редкие звезды и уже взошедшую на востоке луну, похожую на серебряный таз. Под этим особенно ярким лунным светом душу охватило беспокойство, будто должно было случиться что-то значительное. Взяв себя в руки, я вдруг подумал, что сегодня четырнадцатое число восьмого месяца, а завтра будет пятнадцатое, Праздник Середины осени. Самый благоприятный на свете день. Вот уж счастливчик ты, Сунь Бин, что его превосходительство Юань выбрал для казни такой славный день! При свете огня в печке и мерцании луны на небосводе я смотрел, как два сандаловых колышка переворачиваются в масле, как две свирепые черные змеи. Рукой, обернутой белой тряпицей, я взялся за один колышек и вытащил его – ничего делать кое-как я не смел. Колышек был весь блестящий и невероятно скользкий, одна за другой капли масла собирались на его остром конце, потом соединялись в одну линию и беззвучно падали в котел. Было ясно видно, что масло стало вязким и тягучим. От него шел запах гари. И чувствовалось, что сандаловый колышек прибавил в весе. Я понял, что он пропитался немалым количеством масла, изменились свойства дерева, оно стало крепким и скользким – прекрасным орудием казни.
Пока я в одиночестве любовался сандаловым колышком, сзади коварно подкрался начальник управских служителей Сун Третий и надменно поинтересовался:
– Батюшка, разве смысл не в том, чтобы просто пригвоздить человека, зачем тратить так много усилий?
Я покосился на него и фыркнул. Что он понимает? Знает лишь, как, пользуясь авторитетом хозяина, притеснять простой народ да деньги со всех драть.
– Вообще-то, вы, батюшка, можете спокойно возвращаться домой и ложиться спать, эти пустячные дела поручите нам, недостойным, и вся недолга. – Он крутился у меня за спиной и не умолкал: – Если говорить об этом сукином сыне Сунь Бине, он, можно считать, человек выдающийся. И умом одарен, и храбростью, готов действовать и отвечать за свои поступки, этакий добрый молодец, на судьбу ему жаловаться грех, вырос в Гаоми, в этом медвежьем углу, вот его способности и проявились не сразу. – Встав у меня за спиной, Сун Третий, похоже, хотел вызвать мое расположение и продолжал: – Вы, батюшка, давно не бывали дома, не знаете подробности об этом своем родственнике, а недостойный много лет с ним приятельствовал, даже про родинки, что у него на хозяйстве повскакивали, все мне известно.
Таких людей я повидал немало: псы, знающие, что за ними хозяин, лисы, прикрывающиеся силой тигра, лицемеры, которые с людьми ведут себя по-человечески, а с нечистью – по-ихнему. Но мне неохота была разоблачать его. Пусть себе болтает языком за спиной, тоже, считай, при деле.
– Сунь Бин – талантище, говорит, как по писаному, услышишь – не забудешь. Жалко вот необразованный, а то с десятью степенями цзиньши вернулся бы, – продолжал Сун Третий. – В тот год, когда умерла матушка старины Циня, пригласили труппу Сунь Бина петь в погребальном покое. Старина Цинь – добрый приятель Сунь Бина, а его матушка была Сунь Бину названой матерью. Сунь Бин запел с особым чувством. Но на песнь никто не обратил внимания, у стоявших у гроба любящих детей и внуков и так душа разрывалась от горя. И тут из гроба послышался стук. У любящих детей и внуков, а также у пришедших послушать пение души в пятки попрятались от страха, все побледнели. Кто мог постучать из гроба, если не разгневанная покойница? В этот самый момент Сунь Бин подходит к гробу названой матушки и с гордым видом открывает крышку. Старушка вдруг садится, и ее глаза сверкают во все стороны, словно два светильника во мраке ночи.
«Зову тебя, названая матушка, слушай внимательно, —
запел Сунь Бин, —
ради сына пропою из “Чан Мао оплакивает духов”. Если прожила недостаточно, вставай и живи дальше, если нажилась, то, когда дослушаешь, возносись в небесные чертоги».
Сунь Бин раскрывает рот и поет то мужскую партию, то женскую, то всхлипывает, то ликует, перемежая это все мяуканьем на
