Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

Когда читаешь или слышишь обо всех тех интригах, вожделениях, обидах самолюбия, угрозах, клеветах и наговорах, с которыми приходится в дни смуты считаться царствующему государю, или в особенности самому при этом очень недалеко присутствовать, невольно становишься на сторону монарха как слабейшего, более правого и более ответственного. Борьба обыкновенно в такие дни бывает неравна. Монарху приходится иметь дело с неуловимым и по многочисленности более сильным противником, всегда неразборчивым в средствах и притом воодушевленным всевозможными человеческими страстями. Ему, ничего в смысле карьеры не добивающемуся, думающему только о благе родины, ответственному перед Богом и лишь иногда думающему о своем имени в истории, приходится иметь дело с людьми, упорно стремящимися к своему все большему возвышению или значению. Такая борьба, хотя бы носящая название «политической», оставляет после себя очень скверный осадок с обеих сторон.

Но если у одного – осажденного со всех сторон – это только разочарование и горечь, то у бесчисленных других это уже злоба долгая и беспощадная, рождающая не только слепоту, но и незаслуженное противником презрение.

Один очень опытный и вдумчивый дипломат иностранец (фамилию его я теперь забыл) всегда утверждал, что «для всякого наблюдательного человека ясно, что ключ как к внешней, так и внутренней политике находится всегда лишь в «высшем свете» всякой страны».

Если и не во всех, то в громадном большинстве случаев подобное утверждение является совершенно верным и для моей Родины.

Ключ к тогдашней политике и тогда не лежал в руках одинокой государыни, а скрывался в обширных слоях тогдашнего русского общества, уже охваченного давно смутою.

Глава его – наш «высший свет» – не любил императрицу уже давно, почти с самого начала, еще мало зная ее, и императрица за исключением немногих людей перестала в конце концов любить наше высшее общество. Она слишком чувствовала его неискренность в малом, чтобы верить в его мудрость и искренность в большом. Стоит только прочесть затем дневник (жены. – О. Б.) Богдановича, чтобы понять, насколько суждения людей, толпившихся в его гостиной, ей не могли казаться привлекательными.

Расхождение, как я сказал, началось давно, и причин для этого расхождения, как известно, было много.

Главными, конечно, были несправедливые нападки не только на императрицу и государя, но и на наш исторический, приноровленный к особенностям государства строй, верности которому присягал не только сам император, но и его подданные.

Но как бы ни судить о причинах возникновения смуты, приходится признать, что эта смута получила всю свою силу лишь тогда, когда она сумела затуманить сознание и высшего слоя столицы, и высших чиновных лиц. Лить только под напором именно этого авторитета она смогла просочиться в самые низшие слои, обыкновенно не доверявшие никаким политическим партиям и смеявшиеся над мечтаниями поучавших «интеллигентов».

Странное порою получалось впечатление от отношений нашего High Life к царской семье. Его суждения о ней в своей среде были одни, его поступки, как только он с нею соприкасался, были уже иные. И это было самым непривлекательным в те непривлекательные годы.

Несмотря на высказываемые резко порицания, государь и его ближайшая семья являлись центром, к которому этот круг людей все-таки, несмотря на всю свою клевету, даже в революционные дни неуклонно стремился, стараясь всякими путями возможно ближе к нему стать. В громадном большинстве случаев дело тут менее всего шло о захвате какого-либо «полезного» влияния.

«Дети кичливой суеты», как их назвал современный светский поэт, они, хотя далеко и не все, довольствовались малым – получение возможно высокого придворного звания, приглашение на какой-нибудь более или менее интимный праздник, более продолжительный разговор с ними, а не с другими, оказание какого-нибудь внимания на виду у всех и т. п., и т. п. их уже наполняло своеобразным удовлетворением.

Но Японская, а затем и европейская война, увеличившееся недомогание императрицы, болезнь наследника, в промежутках частый придворный траур – все это уже не давало прежней возможности часто показывать себя при дворе и другим в нем показаться.

От этого возникло первое, впрочем, небольшое, неудовольствие в этом кругу – неудовольствие с его стороны понятное и отчасти справедливое, так как постепенное отдаление и замкнутость семьи государя проходили тогда еще не по вине самого общества, а от причин, указанных выше – «Свет», хотя и сплетничал, по-прежнему стремился в Зимний, Царскосельский и Петергофский дворцы и желал принимать в своих особняках, как бывало раньше, царскую семью, понимая все значение для себя близости к царствующему дому.

Значение это не было только воображаемым. Оно поддерживалось не только родовыми традициями, но и всем укладом политической, общественной жизни. В своем громадном большинстве, за очень малым исключением, наш высший свет, как и иностранный, светил мало своим собственным, а всегда более ярко отраженным светом от двора. В этом была его главная притягательная сила для более низко стоящих. Она сильно сказывалась даже и тогда, когда монархии превращались в республики, а королей и императоров уже давно не было.

Сен-Жерменское предместье во Франции, высшее общество в теперешних Германии, Австрии, Венгрии, Испании и Португалии до сих пор живет или старается жить, освещенное этим отдаленным отблеском прежнего императорского или королевского двора, вызывая своею обособленностью не только раздражение, но и известную притягательную силу с плохо скрытой завистью у многих современных республиканцев.

Такова уж жизнь с ее вечными стремлениями к неравенству и выделению себя от других, особенно ярко ощутимыми именно в демократиях.

Постепенная замкнутость семьи государя произошла не только от высшего общества, но затем и от большинства остальных членов императорской фамилии.

В противоположность почти полному родственному одиночеству Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны и Екатерины II родственников у русского императора в царствование Николая Александровича было очень много. Императорская фамилия, кроме самого государя, состояла из 55 членов197. Все они благодаря своему более скромному положению и своим личным, порою неприхотливым вкусам легко, а в последние годы особенно охотно и близко соприкасались с высшими и не высшими слоями тогдашнего русского общества и невольно почти слились с ним в своих порицаниях и требованиях, а это, конечно, меньше всего могло способствовать их сближению с главой дома.