Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

За обедом Его Величество выпивал опять не более одной рюмки вина.

Курил государь много и, еще не докончив обеда, доставал папиросу и приглашал гостя сделать то же самое. Папиросы его были из особого турецкого табака, доставлявшиеся ему целыми ящиками в подарок от турецкого султана. Он их очень ценил и редко предлагал своим гостям.

В полную противоположность императрице-матери государыня Александра Федоровна курила совсем мало, да и то когда не было посторонних. Можно было бы сказать, что она не курила совсем. Старшие великие княжны, иногда, в отсутствие матери, брали в виде шутки от отца его папиросы, их закуривали, но сейчас же бросали с гримасой.

Побыв обыкновенно очень недолго в общей комнате, государь после обеда уходил опять заниматься в свой кабинет. Все другие оставались в той же гостиной императрицы, откуда лишь выносился обеденный стол.

Большая часть разговоров с императрицей происходила именно в это время. Обыкновенно она располагалась с какой-нибудь ручной работой полулежа на кушетке или читала письма и тут же на них отвечала. Писала она необычайно быстро, не стесняясь тем, что вокруг нее шел оживленный разговор. Великие княжны большей частью находились в эти часы с матерью. Они также занимались рукоделием, или играли на рояле, или «возились» и шалили с маленьким наследником, оживленно делясь с императрицей и со мной своими впечатлениями. Но даже и во время игр они не переставали заботливо посматривать на мать, было ли ей удобно лежать, спрашивали, как она себя чувствует, и т. п.

Со мной, да, как я заметил, и с другими императрица почти никогда не говорила о текущей политике, а если и говорила, то отрывочно и в большинстве неодобрительно, всегда с большой иронией.

Так называемая «политика» начала ее занимать, как и всех, лишь во взбудораженные дни нашей первой смуты и в особенности в дни войны, когда началась столь самоубийственная «осада власти» и уже чувствовалась опасность для самой царской семьи. Ни одна жена и мать не могла и не имела права остаться равнодушной в такое время. Но императрица – я говорю это искренно – и в те дни в неимоверно меньшей степени стремилась «управлять государством», чем другие жены других мужей как из «общественности», так и в особенности и из тогдашнего светского общества.

Правда, у ней бывали, да и то крайне редко, два-три министра и некоторые люди, облеченные маловлиятельною правительственною властью, но это не она вызывала их к себе, чтобы «властно» руководить ими, а они сами шли к ней в отсутствие государя со своими тревогами, жалобами, осведомлениями и затаенными надеждами на ее помощь в проведении некоторых им желательных мер.

Она их принимала, больше их выслушивая, чем ими руководя, соглашалась в большинстве с их доводами, говорила и писала о них государю, как писала и обо всех маленьких просьбах, до нее достигавших, ничего политического не имеющих, но и только. В дальнейшем она была уже бессильна, так как, по ее же словам, «ее советов плохо слушались» или по тысяче разных причин «не случались совсем».

Я удивляюсь, как мог генерал Дубенский записать в опубликованном (не им) своем дневнике, что «государь в полном ее (императрицы) подчинении. Достаточно было их видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на нее смотрел, как мальчик на гувернантку, – это бросалось в глаза»195. В данном случае Дубенский повторял лишь дословно то ложное ходячее мнение, которое сложилось у людей, никогда не видевших ни государя, ни императрицу в их частной жизни. Впрочем, он и был из числа именно таких. Он видел царскую семью только в официальных случаях, когда такое подчинение, если бы оно даже существовало, при всем желании его видеть уж никоим образом и никому не могло броситься в глаза. Как и большинство остальных, он, видимо, толковал все, что касалось царской семьи, даже не по видимости, а лишь по своему настойчивому желанию.

Еще более удивил меня сенатор Завадский196, когда он в своих воспоминаниях утверждал, что ему «было еще при царе известно, что в последнее время императрица присутствовала при докладах министров, иногда внося заметки в свою записную книжку, то вызывала министров перед их всеподданнейшими докладами к себе и осведомлялась, о чем они будут докладывать государю». Стоит ли говорить, что такое утверждение от начала до конца явно не соответствовало действительности и что ни Завадский был введен в заблуждение непроверенными рассказами каких-либо чересчур уж словоохотливых людей. Как я уже сказал, императрица никогда не вызывала к себе министров, а это они сами добивались возможности быть у нее. Равным образом я не запомнил ни одного случая, чтобы императрица присутствовала бы при докладах министров у государя. Это было бы так необычайно и настолько противоречило бы прочно соблюдавшимся правилам, обычаям, а главное, характерам государя и императрицы, что сейчас бы стало известным всем лицам ближайшего окружения государя, в том числе, конечно, и мне. Впрочем, вне революции слуги любят выдумывать «правду» как о себе, так и о своих противниках. Когда во время революционного судилища над несчастной королевой Франции ее «публичный обвинитель» стал утверждать, что она имела на своего мужа настолько сильное влияние, что могла добиться, безусловно, всего, чего бы она ни пожелала, Мария-Антуанетта ему с достоинством ответила: «Одно дело, если человеку дать лишь совет, совершенно другое, если настаивать на их исполнении». Совершенно подобный же ответ могла бы дать и русская государыня своим многочисленным обвинителям.

Кругом нее все бурлило, волновалось, осуждало, грозило, сплетничало и устраивало заговоры. Все это она чувствовала, все это доходило до нее. Ко всему этому она раньше относилась с достоинством, присущим ее сану, и с брезгливым равнодушием незапятнанной женщины; но теперь, во время войны, дело уже шло не о ней одной, а о более для нее святом и высоком.

Но и в те дни своего невольного негодования, она, вопреки ходившим слухам, о каком-то перевороте в ее пользу, не стремилась властвовать и управлять. Она лишь желала укрепить в сознании государя необходимость большей властности и меньшей снисходительности. В данном случае она, конечно, была совершенно права, как верно и то, что тот, кто сам желает властвовать и управлять, не стремится, конечно, так настойчиво к увеличению власти другого, хотя бы самого близкого по положению человека. Но то время, когда можно было твердою рукой удержать начинавшуюся главным образом от сплетен и клевет смуту, было уже давно пропущено. Какое-то поветрие всеобщего самовнушения, действовавшего даже на дальние расстояния, уже овладевало почти всеми.