Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

Может казаться, что именно у них была большая возможность разобраться в справедливости бросаемых государю и императрице обвинений, а не повторять их с такою настойчивостью, убеждая своим авторитетом других.

Но, к сожалению, те времена и обычаи, когда, как в царствование Николая Павловича и в начале Александра II, все родственники обязаны были ежедневно по утрам в назначенные часы являться хотя бы ненадолго для свидания с императором, уже давно прошли.

И они соприкасались с царской семьей не чаще, а благодаря неудовольствию к ним государя даже реже, чем кто-либо другой.

За эту замкнутость больше всего обвиняли императрицу, и в последние годы войны редко кто из семьи относился к ней с теплым чувством, выдумывая о ней небылицы и подозревая во всем.

«В сущности, мы одни из семьи любим Аликс», – говорила как-то великая княгиня Елизавета Маврикиевна своему мужу великому князю Константину Константиновичу, тогда уже тяжко больному. И он только кивнул ей утвердительно головой. Они, конечно, немного ошибались.

Кроме них, императрицу любили и великая княгиня Ольга Александровна, Димитрий Константинович, отчасти великий князь Павел Александрович и довольно долго, до своей женитьбы, Михаил Александрович.

Но простые смертные, немногие, кому удавалось в те дни подходить к ней, хотя бы ненадолго, близко, начинали сейчас же ее любить и уважать. Таких людей, впрочем, было мало: несколько десятков раненых офицеров и солдат из ее лазаретов, кой-кто из дворцовой прислуги и служащих в ее санитарных поездах и других учреждениях, связанных с ее именем и ее непосредственной деятельностью.

Правда, эти люди были незначительны по своему положению, и их восторженное отношение заглушалось всеобщей враждебностью остальных.

Но это был сколок с того же самого тогдашнего русского общества, со всеми его достоинствами и недостатками, имевший только счастливую возможность ближе узнать императрицу, а узнав ближе, ее и полюбить.

Как все могло бы быть иначе, если бы эта возможность была бы предоставлена и остальным!

Впрочем, в отравленные упадком дни даже близкое общение с возможно широкими общественными кругами не спасает избранную безумием жертву ни от злобных наветов, ни от гибели. Это и неудивительно, так как историю делают люди, и их мелкие страсти остаются неизменными, несмотря ни на разницу культур, ни на протекшие тысячелетия.

Очень общительный характер королевы Марии-Антуанетты, схожий с характером тогдашнего французского общества, резко отличается от стесняющейся, задумчивой натуры русской государыни, а между тем отношение высшего общества к ним, притом общества весьма боявшегося революции, было поразительно одинаковым.

В этом отношении слова Стефана Цвейга о судьбе французской королевы198 могут быть отнесены с тою же исчерпывающею полнотою и почти не оспариваемой верностью и к несчастной, благородной императрице Александре Федоровне. «Революция, – говорил он, – кричала на улице только то, что было выдумано и посеяно гостиными, а слова общественного обвинителя в революционном трибунале были ему давно подсказаны королевскими придворными. Нож, который вскоре опустился на голову королевы, был тихонько подсунут в грубые руки палача нежными, украшенными перстнями пальчиками ненавидевших ее аристократов…

Даже данные обеим клички «австриячки» и «немки» были в своем смысле одинаковы и преследовали те же самые цели.

Много общего можно также найти, сравнивая судьбы моего государя с судьбою Людовика XVI.

Историк Французской революции академик Франсуа Минье так говорит о невинно погибшем французском короле: «Он был, быть может, единственным из остальных владетелей, которые, не обладая никакой страстью, не имел и страсти властвования и соединял в себе оба качества, столь необходимых для хорошего короля: веру в Бога и любовь к своему народу. Он погиб, будучи жертвой страстей, которых никогда не разделял: страстей своего окружения, бывшего ему всегда чуждым, и страстей сборной толпы, которую он не раздражал. В памяти имеется мало королей, столь же примерных, как он. История скажет о нем, что с немного большею силою характера он был бы единственным среди их всех…199

Все же о каком-то немецком влиянии, существовавшем при Большом дворе, у нас до войны совершенно не говорили, да и смешно было бы о нем говорить.

Надо было слышать интонацию голоса государя, когда он говорил о преимуществах всего русского, или видеть, с какой искренностью и привязанностью относилась императрица ко всем нашим русским обычаям, чтобы убедиться, что такого влияния не было.

Но с началом войны в числе многих небылиц стали упорно рассказывать и о существовании немецкой партии, руководимой императрицей. Никто, конечно, не задавал себе вопроса, что если такой партии не существовало в мирное время, то каким образом она могла вдруг появиться во время войны, когда быть «немцем» или приверженцем немцев в те часы было самое невыгодное, бросающее на себя тень, и кто из придворных или особо влиятельных, даже носящих немецкую фамилию, решился бы на такое самоунижение?

Было поэтому много лиц даже не придворных, переменивших свои немецкие фамилии на русские.

В России было действительно всегда много, как в войске, в гражданской службе, так и при дворе, людей немецкого происхождения, в особенности из наших балтийских провинций. За ничтожным исключением все они многими поколениями сжились с Россией, считали ее искренно своей родиной и остались ей и трону верными до конца.

Пролитая ими обильно кровь за Российское государство и своего императора наглядно доказывала как их верность своему долгу, так и горячую привязанность к Родине. Вместо признательности, как известно, коснулись и этих людей в те омраченные дни неразборчивое подозрение и клевета. Надо сказать откровенно, что такое отношение не ложится очень светлым пятном на совесть нашего тогдашнего общества или, вернее, тогдашней нашей главной квартиры, в командование великого князя Николая Николаевича.

Государыня и государь все это чутко сознавали. Им были неприятны огульные преследования в большинстве невинных и достойных людей только благодаря лишь их рождению, без разбора заподозренных в какой-то «измене». Для них и во время войны все верные подданные были равны, несмотря на их нерусские, хотя бы даже немецкие фамилии.

В угоду молве они не удалили этих верных Родине и престолу людей из своей свиты и не одобряли драконовских мер великого князя Николая Николаевича, но это, конечно, не значит, что они подпали под их «скрытое немецкое влияние». Сильнее, чем кто-либо, они сознавали себя русскими и обладали всем благородством русского характера. Быть может, они и не раз бывали обмануты своими противниками, но оставались верны своим русским идеалам – справедливости и жалости – до конца.