Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

Каких страстей? Чьего негодования?!.

Этим «облеченным доверием всей страны» захватчикам царской власти в России взбунтовавшиеся петербургские запасные и фабричные искренно казались всем русским народом, а петербургская улица – всей Россией! Но государь лучше других знал государственные способности и этих людей, прекрасно разбирался в их нравственных качествах и вожделениях. Знал и цену тогдашнего «всеобщего доверия» к ним.

Жестокая действительность и тут показала всем, что его чуткость и знание родной страны были намного тоньше и глубже, чем поверхностная предвзятость вождей политических партий.

XXI

1914 год – год начала кровопролитной войны – начался лично для меня самым спокойным и, если не считать моих внутренних печальных переживаний, я бы сказал, почти мирным образом.

Но даже горечь от потери моих маленьких и от размолвки с Михаилом Александровичем хотя порою и давала знать о себе довольно сильно, в те дни начала постепенно улегаться. Время действительно оказалось довольно хорошим целителем. Ничто не предвещало мне той катастрофы, которая через несколько месяцев разразилась над всею Европою, да и почти над всем земным шаром.

Я был уже второй год флигель-адъютантом государя, но моя личная служба при Его Величестве сначала ограничивалась лишь редкими при нем дежурствами да немногими совместными поездками в Крым или в Шхеры.

Меня всегда радовали и даже успокаивали эти дни, проведенные в Александровском дворце или Ливадии. Царская семья продолжала относиться ко мне с искренней добротой, и мое чувство ко всем им только крепло.

Я думаю, что никто, кроме них, великой княгини Ольги Александровны, императрицы-матери и моей семьи, так чутко не понимал моего тогдашнего внутреннего состояния. Для всех других все совершившееся с великим князем казалось «самой обыкновенной историей», которая, «конечно, при таком попустительстве и не могла быть иной», – для меня, именно из-за своей грубой неестественности и продолжавшемся остром недружелюбии Михаила Александровича, оно бывало часто невыносимым.

Великий князь, исключенный тогда приказом из военной службы, лишенный чинов и обязанности быть правителем государства на случай кончины своего старшего брата, находился со своей морганатической женой в изгнании в Англии, а я, по настойчивому желанию государя, продолжал ведать его имущественными делами под надзором учрежденной над ним опеки, главным опекуном в которой был сам государь.

Я несколько раз просил государя освободить меня от этой тяжелой обязанности, которую при создавшемся положении я считал для себя совершенно излишней. Просил и лично сам, и через князя Кочубея, и через министра двора, но Его Величество всякий раз отклонял эти просьбы.

– Никто лучше его не знает дел моего брата, – говорил он про меня графу Фредериксу. – Никто лучше его не обережет при подобных печальных обстоятельствах его интересов. Передайте это ему и скажите, что он должен оставаться на своем месте, как бы ему это неприятно ни было.

– Я вас понимаю вполне, Мордвинов, – говорил государь и мне лично, – но потерпите еще… Я убежден, что Миша наконец поймет, как он жестоко несправедлив к вам, и у вас будут с ним прежние отношения… Верьте, что это только она и все те, кто их теперь окружает, восстанавливают его против вас, да и против нашей семьи.

«Оберегать интересы» великого князя, конечно, мог и всякий другой, а не только я, но мысль быть ему чем-нибудь полезным – быть может, возможностью облегчить его положение, несмотря на мое невольное раздражение, все же не казалась и мне тогда очень уж притянутой за волосы, я все еще продолжал верить, что Михаил Александрович сумеет пересилить влияние жены, что все постепенно между нами уляжется; даже был убежден, по многим данным, что его увлечение скоро пройдет, а с этим и его судьба повернется к лучшему.

Как всегда, я надеялся на какой-то счастливый случай, и, как всегда, эти мои надежды остались только мечтами.

Неожиданный случай, даже катастрофа в виде войны, действительно вскоре представился, но повлек за собой сначала только разрешение великому князю вернуться на родину и зачисление его вновь на военную службу, оставив все остальное, в том числе и опеку, пока по-прежнему.

Императрица-мать, понимая мое настроение, продолжала относиться ко мне с усиленным вниманием. Во время моих нередких служебных посещений Аничковского дворца она неизменно призывала меня к себе, оставляла завтракать, а потом долго и откровенно беседовала со мною обо всем том, что ее как мать и императрицу удручало.

Это внимание не укрылось от окружающих и близких к императрице лиц. У них явилось предположение, что государыня-мать думает меня взять к себе на должность состоящего при Ее Величестве вместо внезапно скончавшегося кн. Н. Д. Оболенского. Этот слух держался довольно упорно и, как всегда бывает в подобных случаях, вызвал и зависть, и раздражение с небольшими интригами у одних, и очень милое теплое чувство ко мне у других, правда, менее многочисленных, но зато близко стоявших к императрице.

Но меня лично все эти толки очень удивляли и еще больше раздражали. Я совершенно не домогался этого места, тем более что государыня в своих интимных беседах мне об этом не намекала ни одним словом, да и Михаил Александрович еще более вознегодовал бы на свою мать, если бы она взяла меня к себе.

На все эти обстоятельства я убежденно указывал и князю Шервашидзе, и другим, но они продолжали почему-то в мое назначение к императрице упорно верить.

Вообще люди, с которыми мне приходилось часто сталкиваться, и впоследствии нередко прочили меня на ту или другую дворцовую должность, обыкновенно не подходившую ни к моему довольно независимому ленивому характеру, ни способностям. Большинству из этих расположенных ко мне людей было непонятно, как я, пользуясь таким милым вниманием Их Величеств, не стремился устроить получше свою карьеру. Но, говоря откровенно, чего же больше я мог тогда еще желать.

Состоя в личной свите государя, я имел много свободного времени, был независим, имея своим начальством только одного государя – самого лучшего из начальников, каких я до того знал.

Я имел и большую возможность из-за своего положения приносить посильную помощь людям. К сожалению и стыду, я эту возможность использовал слишком мало.

Для успеха надо было бы иметь больше находчивости, упорной настойчивости и даже нескромной надоедливости, которыми я совсем не обладал. Все мои товарищи по выпуску из корпуса и академии, даже младшие в смысле карьеры и чинов, ушли намного дальше меня и занимали давно видные должности.