Барабаны летают в огне - Петр Альшевский

Но Иисуса Христа в угол не загнать!

Он и свою СВЕТОНОСНОСТЬ УВАЖИТ, и обвинения в никчемности от корпуса священнослужителей отведет: путем выведения на авансцену другого священника.

Я тут, замявшись, стою, а с батюшкой из соседнего прихода спаситель Иисус сейчас говорит.

«Иди и исцеляй! Молись у его кровати и отрок воспрянет!».

Тоном приказчика говоря, Господь достучится скорее. И идентификация произойдет безусловная. От дьявола бы священнику елейное, коварное нашептывание, а если кто-то по-хозяйски орет, то понятно, что Господь.

Ошалев, но не ослушавшись, выдернутый Господом священник сюда принесется и меня от мальчика ототрет.

Его молитва с последующим сексуальным вознаграждением не связана, ее-то Господь удовлетворит, но как мы объясним девушке, почему не я, а другой священник чудо родил?

Наверно, на меня Господь что-то нашлет.

Почувствовал себя неважно и за что взялся, не довершил. Не промашка, мой чин умаляющая, а приступ, мысли мои спутавший и от лечения божьим словом их оттянувший; при температуре тела сорок градусов я устою, но разогрей мне ее Господь до СОРОКА ДВУХ, в беспамятстве распластаюсь.

Около кровати с ребенком.

Когда другой священник преподнесет Куфую возвращение его здоровья, подстегиваемый приливом сил парень на кровати не залежится.

Она освободится. На нее перенесут меня.

Мальчик скачет с товарищами, его старшая сестра стряпает на кухне праздничное блюдо, присланный Иисусом священник, недоумевая и спотыкаясь, ползет назад в церковь, а я занимаю кровать.

Скосившая меня хворь ничему на пользу уже не идет, но из нее меня ее не выводят.

Наказывает меня что ли Господь?

Подумаю получше, без скоропалительности – всего я не знаю, лимита на мое незнание нет, я помню, что я вышел из храма и моя прихожанка толстую болонку при мне ругала.

ЗА ЕЕ ПОХОТЛИВОСТЬ.

Я за собачку почти заступился и чуть не попался.

Чтобы начать властвовать, раскрепоститься мне надлежит. А над кем я хочу довлеть? Не над паствой, не над Медоном, лампочки в храме меняющим, над собой? Но мое естественное назначение быть под Господом.

Начальственный голос Христа! Далеко он не разносится, но для меня, священника, после того, как я его уловлю, ему подчиниться – догмат.

А если, заговорив со мной, он мне и покажется…

Длинный ряд Иисусов Христов.

Замахнувшись схваченными обеими руками ГОЛГОФСКИМИ КРЕСТАМИ, одновременно зашагали вперед, на оседающего меня…

Сорок два.

Христов… крестов… градусов.

Температуру до предсмертной ты мне, Господь, нагнал.

Из-за нее мигрирующие элементы моего мышления не сходятся, они разобщаются! я среди жерновов изломанности, ассиметричности, счастье ясности сознания было недолгим, загляни в правила содержания опасных животных!

Зерно этой фразы ты расклюешь?

У меня клюв и я беркут, я гриф… а ты из циркового союза?

Мне не отвечают.

Самое время ужаснуться своей судьбе.

Я не беркут, а бездыханная, найденная в забитом документами дипломате землеройка Сутун.

А мы вырываем земляные куски землечерпалкой Хитачи!

Вы не пропадете, а я, я по-немножку ковырялся, талой водой напивался, удача, что перезимовал.

Снежные зимы внушают мне робость.

У тебя на Кипре снег вообще-то не выпадает.

Он изредка и на Кипре, но я не говорю, что на Кипре я. Я в приятном заблуждение там, ГДЕ СНЕГ, ГДЕ МЕТЕЛИ – я скованная морозом землеройка.

Не бездыханная, а окоченевшая.

А в радости я от того, что Господь, посылая мне отогрев, постановил засунуть меня в дипломат. Выдвинув мордочку из норки, я подыхал от холода, а меня за усы и в него.

С дипломатом бордо по белому бездорожью продирался горнолыжник Маккалебой, с неумолимым постоянством штрафуемый за НЕПРИЛИЧНЫЕ ЖЕСТЫ: спуск ли, слалом, кому-то он всегда демонстрирует.

Палку не выпуская – лыжная палка острием вниз, средний палец подушечкой вверх, а темп съезда с горы таков, что в ушах свищет и уши закладываются!

Но жест он ваяет – к нечеткости не придраться.

Деньги с него содрали, успокоительную микстуру прописали, в аптеку он не пошел, но пошататься по снегам для снижения нервного напряжения выбрался.

Маккалебой из Эдинбурга.

Эдинбургское чудо.

Про чудо и про мои злоключения на поприще чуда я….

Ты, землеройка, не выступай.

О чуде мне вам…

Наша потасовка паршиво для тебя закончится!

Отлупить горнолыжника землеройке не сдюжить, и отец Онисифор, придав огранизму скомканному осанку гордую, в показную незаинтересованность погрузился.

Из-за чего он эдинбургское чудо, почему… расскажет – послушаю, а не станет – выпытывать не примусь.

А вы меня, святой отец, уговаривайте, бархатно меня улещивайте, и я все вам поведаю.

Оскорбительное предложение. Горнолыжник мне его не делал, но сделав, он бы ухватил, что моим согласием тут и не пахнет.

На губе у горнолыжника трещина.

От холода ли она рассеклась, от СИФИЛИТИЧЕСКОГО ЛИ НАРЫВА – я промолчу.

Молчание белокурой Энни, промолвил Маккалебой, действует на меня гнетуще.

А мое? – спросил отец Онисифор.

Твое ничего.

Вынесение отца Онисифора за черту желательных собеседников завуалировано горнолыжником не тщательно, бугром выпирает! раз землеройка горнолыжнику неугодна, священник, еле сдерживаясь, пустостословием с ним не займется.

Кипсел, Коринф, Кипр… поведи мы с ним разговор, я бы ему сказал, что Кипсел – тиран Коринфа.

А к Кипру Кипсел отношения не имеет.

Коринф при Кипселе процветал, а на Кипре демократия. Мы живем без достатка, но тиранию не признаем.

А нам, священникам, что тирания, что демократия, не оскудеем мы, не тревожься.

Впрочем, я священник, деньгами не набитый. На проживание мне выплачивается, но с церковных доходов не перепадает.

Ими заправляет Селиний Гивас. Учась в семинарии, мы с ним в одном общежитии, даже одну комнату в нем делили.

На моем столике Евангелия и Жития, а у Гиваса книги по бизнесу.

Ныне у него уже МИЛЛИОННЫЕ ОБОРОТЫ, а у меня те же Жития.

А в очко я его обыгрывал. Мне с тобой в очко играть – можно сразу раком встать, неприязненно бормотал он в мой адрес.

Ни малейшего мужеложства между нами не случалось. С женщинами не встречались, но и в педерастию не включались: на самообеспечении пребывали.

Отходя ко сну, простынями накроемся и рукой. Одеяла нам выдавали, но под одеялами мы, распаляясь, перегревались. Преимущественным образом Гивас. Невольно к нему прислушиваясь, я подмечал, что темперамент у него необузданный. Количество женских имен он выстанывал устрашающее.

Меня он ими перегружал. Дидамию и Калисфению довеском к моей Антиопе я бы воспринял нормально, но он и… и… и….

Мою Антиопу я на полотне Антониса Ван Дейка нашел. Изображенной ГЕНИАЛЬНО, БЕССТЫДНО, на ее промежности красная ткань, но прямо сейчас будет произведено сдергивание.

Пальцами рогатого сатира.

А сатир здесь не безродная тварь. В сатира, возжелав Антиопу, верховный бог Юпитер преобразовался.

Бог, но не в кого-то, а в рогатого – ушастый или усатый к раздумиям бы меня не подвигнул, но рогатый-то у нас дьявол.

Мною раскрыто, что Бог обратился в дьявола.

Не наш Бог, а тот, но все же.

А Антиопа – это роскошное тело, но и целомудренность, непорочность, в ее девственном сновидении чирикают райские птички, а я намереваюсь ей властно ввести.

РОГАТЫМ САТАНОЙ Я НАД НЕЙ.

От моего вкручивания в ее лоно она пробуждается и, вскричав, вырубается.

Реакция на ужас.

Сколько же на восстановление ей понадобится?

Да хоть в следующую секунду в себя придет – что, я ее не растолкаю? Но если я буду с рогами, она снова отключится, и мне ее вновь пихай, вновь обнаруживай, что в сознании она не задержалась; единение обликом с дьяволом и лично меня беспокоит: я же семинарист, на священника обучающийся, и подделываться под дьявола для меня ну ни в какие ворота.

Мне бы перышки на ангельских крыльях перебирать, но ангелы от меня шарахнутся.