Ткань Ишанкара - Тори Бергер

– Развод, – сквозь смех сказала Тайра. – И кактус между кроватями. Поговорка у нас такая есть. Горан, думаю, обиделся, что вашей партии не распознал, и сообщает, что вашим партнерским отношениям конец.

Макс заржал, хет Хоофт довольно усмехнулся.

– Современный русский фольклор?

– Вроде того, – Тайра кивнула.

– Один-один, – признал ’т Хоофт.

…Солнце палило нещадно, отражалось от выложенной булыжниками площади, грело кипарисовые доски сооруженного ночью помоста, сверкало на отполированных доспехах иноземной стражи. Площадь была пуста. Обычно тут торговали калеными орехами, цветным пережженным сахаром, рахат-лукумом, пахлавой и прочими сладостями, которые не радовали уже давно, с раннего детства, когда еще можно было заплетать волосы в косички, не покрывать голову и не ходить с опущенным взором в сопровождении старшей няньки. Базар вымер, словно эта площадь всегда была желтой проплешиной посреди города, раскрашенного в терракотовый, голубой, зеленый и коричневый цвета. Небо было пустым, как будто Аллах решил отдохнуть и не смотреть на то, что творят возлюбленные им дети. Ей было грустно и хотелось плакать, она пошире раскрывала глаза, чтобы жаркое солнце высушивало набегающие слезы, и невидящим взором смотрела через площадь на мейхану, в которой помимо мейханщика оставались несколько посетителей, и то потому, что своим ходом уйти уже не могли. Из соседнего квартала жалкий ветерок доносил запах дешевого подгоревшего кофе, где-то тихо подвывала щенная сука, оплакивая своих утопленных подручными квартального имама щенят, купола мечети вдали бирюзовыми шапками выделялись на фоне неестественно голубого неба, а минарет напоминал гневный указующий перст. Она проследила за его направлением, но воля Всевышнего оставалась для нее сокрытой во мраке ее невежества тайной. Было тихо, настолько, что слышно было, как шуршит по гладким камням площади белый песок, который невесть каким образом занесло так далеко от побережья. Принцесса поправила ферадже и нервно дернула плечом.

Она не смотрела. Она боялась увидеть ее глаза, боялась, что будет видеть их у каждой проходящей мимо женщины, и даже во сне не сумеет спрятаться от ее глаз, в которых никогда, с самого детства, она не видела ничего, кроме тоски, гнева и желания обладать. Принцесса опустила голову, сглотнула подступивший к горлу комок и незаметно от стражи сморгнула набежавшую слезу.

Она пыталась молиться, но слова были пусты и не имели никакой силы. Несколько человек возле помоста насторожились, переступили с ноги на ногу, и она, увидев их желание побыстрее закончить, отвернулась в сторону. Если бы этикет позволял, она закрыла бы уши, но он не позволял, поэтому она вцепилась рукой в указательный палец с большим перстнем, впилась взглядом в лежащий возле помоста щербатый желтый кирпич и старалась дышать медленно и ровно, но дыхание все равно прервалось, когда она услышала два свистящих взмаха и звук рассекаемой плоти. Потом раздался глухой удар, кипарисовые доски незаметно спружинили, и она, словно не сидела сейчас в укрытом шелковым полотнами паланкине, увидела череду сменяющихся картин: доски, небо, мейхана, доски, небо, площадной булыжник, снова небо, мейхана, потом чьи-то руки подхватили ее с земли, и она опять увидела небо. Кисть с тонкими пальцами легла ей на веки, и она больше ничего не могла увидеть.

Стало еще тише, чем было до этого. Сука за соседним забором надрывалась, срываясь на глухой рев, песок шуршал, царапая внутри что-то сокровенное, кровоточащее и всегда больное.

Она вышла из паланкина, стараясь унять дрожь в коленках, стараясь не смотреть на то, что осталось, и подошла к высокому человеку, сжимающему в залитой кровью руке острый кривой нож, каким резали жертвенных баранов. Надо было что-то сказать, но во рту пересохло, и губы склеились, казалось, намертво. Она потянула перстень, но он застрял на указательном пальце и снялся только с третьего раза, словно не хотел уходить вот так. Она положила его на раскрытую ладонь и протянула стоящему напротив мужчине. Он несколько секунд медлил, а потом уверенным движением окровавленными пальцами забрал перстень с ее ладони. Принцесса прижала обе руки к сердцу, склонила голову и опустилась перед ним на колени, следом за ней на колени опустилась вся ее немногочисленная свита.

Когда его шаги стихли у дальнего края площади, Хатидже согнулась пополам, коснувшись лбом горячих, пахнущих солнцем и теперь еще железом досок, и наконец-то смогла заплакать…

Дела семейные

Год 41-й ректорства сэра Котцы, зима

…Йену снился Ишанкар. Он не снился ему с того самого времени, как он получил в свое полное распоряжение Башню, и романтика его представлений о своем предназначении развеялась окончательно. Йен видел себя с высоты открытого верхнего яруса Башни стоящим возле вечноцветущего аль’Кхассиного урюка, хотя из Башни увидеть Внутренние Сады было невозможно. Он словно был в двух местах одновременно.

Хет Хоофт во Внутренних Садах был спокоен и умиротворен. Белые, с еле заметными розовыми прожилками, лепестки урюка облетали с веток, но их было так много, что Йену казалось, что они чуть слышно шуршат, задевая друг о друга в кратком полете до земли. Он стоял возле дерева уже долго, так что вокруг него образовался сплошной белый ковер, через который молодая светло-зеленая трава была почти не видна. Йену было хорошо, теплое весеннее солнце мягкой кошачьей лапой гладило его по лицу, и он щурился от удовольствия и думал о будущем. С определенного момента своей жизни он зарекся думать о будущем и с тех пор строго следовал своему обету, словно боясь изменить своими мыслями ход событий, но Йен, который стоял сейчас возле цветущего дерева, был молод и еще не перешел роковой черты. Он представлял, как вот так же весной с закрытыми глазами сидит на белой скамейке неподалеку, накрыв клетчатым пледом ноги, и слушает голос уже взрослой женщины, которая рассказывает ему о… Не важно, о чем, главное, что она говорит и держит его сухую морщинистую руку в своих, и Йен постепенно теряет нить ее повествования и медленно погружается в сон…

Йен, который был в Башне, чувствовал беспокойство и злость. Он злился на себя за то, что опять позволил себе непозволительную роскошь – подумать о спокойной и счастливой старости, а еще за то, что не в силах сдержать свои желания, хотя наверняка знал, что они не сбываются или сбываются совсем наоборот. В отличие от будущего прошлое было неопасно: его можно было сколько угодно анализировать, препарировать, менять, – оно все равно не приводило к изменениям в настоящем. Думать о будущем могли себе позволить только настоящие волшебники, обладающие силой творить хорошие события. Йен никогда не считал себя волшебником. Он был профессиональным магом.

Он не любил зиму и белый цвет. Он не помнил, началась ли его нелюбовь к белому раньше, чем он принял философию Ишанкара, в которой белый был цветом печали, или с тех пор, как он посреди выложенного белым кафелем морга впервые заглянул в глаза умершего человека, – по большому счету это было неважно. Белый всегда вызывал у ’т Хоофта чувство тревоги, словно что-то плохое обязательно должно было случиться, и предотвратить это было невозможно, как невозможно было оттянуть или отменить наступление зимы. Йен в Башне не понимал, почему Йен во Внутренних Садах был так спокоен и умиротворен, и это злило его больше всего. Хет Хоофт еще несколько минут постоял на смотровой площадке, а потом сосредоточился и открыл глаза.

В спальне было темно, за окном снежинки медленно планировали вниз. Тяжелые красные бутоны цветов, которые Магда высадила в керамический, во всю длину окна, горшок, отодвинулись подальше от холодного стекла, словно боясь, что их засыплет снегом. Йену почему-то вспомнился Локи и змеиный яд, целую вечность мерно капающий на его голову… Он осторожно, чтобы не разбудить жену, выбрался из-под одеяла, надел поверх пижамы халат и неслышно вышел за дверь. Магдалена открыла глаза, вздохнула и перевернулась на другой бок.

Йен