Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Другое дело – тень непостоянна: она исчезает при неясном свете – в пасмурную погоду. Однако тень способна разорвать связь с телом, покинуть его, уйти от первоначального своего хозяина и переметнуться к новому. У тени возникает собственная судьба, не зависимая от тела и личности первого ее владельца. Судя по стихотворению Есенина «День ушел, убавилась черта…» (1916), непонятно, кто распоряжается кем – человек тенью или наоборот:

Где-то в поле чистом, у межи,

Оторвал я тень свою от тела.

Неодетая она ушла,

Взяв мои изогнутые плечи.

Где-нибудь она теперь далече

И другого нежно обняла.

Может быть, склоняяся к нему,

Про меня она совсем забыла

И, вперившись в призрачную тьму,

Складки губ и рта переменила (IV, 148–149).

И в том же стихотворении словосочетание «черная тень» в заключительных строках обретает двойное значение физического нездоровья и траура, вызванного влиянием той же самостоятельной тени, отделившейся от тела: «Я целую синими губами // Черной тенью тиснутый портрет» (IV, 149).

В народном мировоззрении тень уподоблена человеку и равнозначна ему, поэтому служит предметом святочных гаданий. Жительницы с. Константиново рассказывали: «И валялись: на снег повалúмся – куда тень наша покажет? В какую сторону? Если на север покажет, значит, я в холодную страну выйду замуж… <…> А север, это вот моя тень легла, например, на север, то значит, я в дальний край выхожу замуж, в дальний край. Это ночью!». [1063] Другой смысл гадания по тени – узнать о характере будущего мужа (жены – для парней): не будет ли супруг драчливым. Старожилы привели воспоминание о подшучивании старшего поколения над молодежным гаданием: «На снегу в сад руки раскинешь. Папаня (отец) подглядел: пошёл к жениху и всю тень исхлыстал палкой: жена будет бить». [1064] У Есенина оживает тень от ели – древесная тень, уподобленная человеческой, имеющая руки: «Под окном от скользких елей // Тень протягивает руки » (I, 95 – «О товарищах веселых…», 1916). Лесная тень осознается как божественная: « Тень Господня над бором ползает» (V, 113 – «Яр», 1916).

Народное понятие «загробной тени» у Есенина может сокращаться до слова «тень» – в полном согласии с известным поэту определением «душа – тень» [1065] из «Введения в психологию» Вильгельма Вундта (в пер. 1912 г.). У Есенина лирический герой готов стать тенью ради посмертного сопровождения своего друга: «Клянусь, что тенью в чистом поле // Пойду за смертью и тобой» (IV, 133 – «Еще не высох дождь вчерашний…», 1916). В «Пугачеве» говорится о блуждающей душе убиенного Петра III, также воплощенной в призраке, ходячим скелетом являющимся людям: «Эта тень с веревкой на шее безмясой» (III, 25).

Есть ли тела у духов!

Телесные характеристики у демонических персонажей вполне человеческие, но притом особенные, отличающиеся повышенными качествами – преувеличенной или преуменьшенной размерностью, подчеркнутой структурой, нагромождением деталей фигуры, чрезмерной рельефностью и более явственными формами: «Жилист мускул у дьявольской выи» (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921).

Односельчанки Есенина сообщают о деталях тела духа – «хозяина» двора: «Там он, в общем, такого небольшого роста, и борода у него вот такая вóта (показывает: до пояса), длинная, прям даже может и пониже… Я вот сама не знаю, это я вот от старых людей слышала: небольшого вот такого ростика». [1066] Или другое сообщение: «Домовой – маленький, вот такой маленький человечек. Ну, как человек, только маленький (Показывает метр от пола.)». [1067]

Старожилы с. Константиново рассказывают о телесных перевоплощениях огненного змея – умершего человека: «Летает-то нечистая сила – куда он денется? Такие вот дела. Как хочешь, так и понимай. Он исчезает. Человек – садятся чай пить, всё на месте, но морда у него человечья, а ноги лошадиные». [1068]

Что касается средств телесной изобразительности в отношении сакральных персонажей из ранней лирики Есенина, то они, в противовес земным людям, не обладают отчетливо выраженной телесностью. Фигуры их (как и положено духам) бесплотны, очертания тела и его изгибы незаметны, почти неуловимы. Это следствие двухплановости божественных персон, обусловленной одновременной принадлежностью высшему «горнему» и низшему земному миру. Отсутствие единственной (оригинальной и уникальной) телесной оболочки, возможность бесконечно видоизменять свое телесное обличье и вообще существовать без оного ведут к недоступности людям зримо воспринимать во всей полноте их многосложный облик, ускользающий от человеческого глаза. Поскольку Есенин живописует божества высшего порядка, а не бесовское отродье, то он никогда не допускает их воплощений в зверином обличье. Временная плоть соткана из космической и атмосферной яви, а телесные метаморфозы возможны лишь на фитоморфном уровне, сквозь который все-таки проступает никуда не исчезающая сакральная сущность. Согласно поэтике Есенина, многоступенчатая система превращений сакрального персонажа позволяет ему осуществлять только уподобление человеческому или растительному существу, избирая именно их из единого тварного мира.

Для настоящего исследования актуально понять, имеются ли у сакральных персонажей (в том числе у святых, астральных божеств, атмосферных духов и т. д.) внутренние органы (вроде сердца, печени) или они обладают исключительно внешними составными частями организма, расположенными на поверхности туловища, – руками, ногами, ликом? Иными словами – насколько эти персонажи приближены к человеку либо, наоборот, напоминают лишь его подобие – куклу, чучело, тень, отражение в воде? Как восклицал Шарль Бодлер, влияние поэзии которого усматривали современники Есенина в его творчестве (вопреки отрицанию Есенина): «О, куклы мертвые! Пародии людей!». [1069]

Телесная поэтизация нечеловеческих существ (например, животных)

Наряду с поэтизацией человеческой телесности, отдельными чертами которой заодно наделены божественные герои, «атмосферные» и «астральные» персонажи, Есенин живописует телесную красоту зверей и птиц. Изящество фигуры и грациозность движений тела животных поражают поэта. Однако и телесное нездоровье, болезненная убогость, старческое одряхление всякой «божьей твари» вызывают сочувствие Есенина и служат первопричиной зарождающегося художественного сюжета. В стихотворении «Корова» (1915) одноименная героиня может привлечь к себе внимание печальной судьбой крупного рогатого скота, насильственно лишенного радости материнства и предопределенного к гибели. Однако в более широком плане в стихотворении проведена мысль об общности бренного существования животины и человека, и даже средства типизации телесности едины, ибо человеческие и звериные органы тела тождественны, судя по одинаковости их названий: «Дряхлая, выпали зубы », « Сердце не ласково к шуму» «Свяжут ей петлю на шее » (I, 87) – так можно сказать о любой старухе на исходе ее века. В случае поэтизации телесности с помощью соответствующих определений иногда только по определяемому понятию можно догадаться, что описываемое телесное свойство относится к животной твари, а не к человеку, который тоже обладает равнотелесными признаками: сравните – корова «думает грустную думу // О белоногом телке» (I, 87) и у Евпатия Коловрата «за гленищем ножик сеченый // Подпирал колено белое » (II, 176).

Наблюдается также способ привязки нейтрального общего названия органа именно к животному организму – наделение его зоологическим эпитетом (с усиленной функцией притяжательного прилагательного): например, в «Табуне» (1925) подчеркнуто, что «Весенний день звенит над конским ухом » (I, 91).

Применяется и способ контекстного узнавания о принадлежности описываемой части тела именно животному: «Но к вечеру уж кони над лугами // Брыкаются и хлопают ушами » (I, 91 – «Табун», 1925). Воспринимать описание как отнесенное исключительно к животному помогают зоологические заглавия сочинений и образованные по зоолого-производному типу заголовки – «Лисица» (1915), «Корова» (1915) «Табун» (1925). Далее следуют типично звериные действия с помощью частей тела, которые невозможны для человека в силу иного строения, формы и размеров его одноименных органов; сравните: в отличие от коней, «хлопать ушами» люди могут только в переносном смысле. Однако животным приписываются и такие поведенческие черты (связанные с управлением телом), которые не свойствены ни им, ни людям, а относятся к приемам мифологизации действительности и переводят реальность в план идеального, поэтически-вечного; например, «В холмах зеленых табуны коней // Сдувают ноздрями златой налет со дней» (I, 91 – «Табун», 1925).