Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Растительно-животная телесность человека как показатель его слиянности с природой

Искони мировоззрению русского человека, как и общечеловеческому мышлению, отраженному в фольклоре, народном декоре и лубке, присуще выстраивание символики с человеческим первоначалом типа «человеко-зверь» ( Полкан-богатырь ), «человеко-птица» ( Сирин и Алконост ), «человеко-рыба» ( русалка , севернорусская фараонка и поволжская берегиня ), даже если отсчет ведется от первопредков животного или растительного происхождения. Народные названия растений, бабочек, болезней человека, орнаментов ткачества и узоров вышивки также отталкиваются от наименований частей тела и сопрягают в своих двусловных терминах птиц, зверей, женские имена с телесными составляющими. Выразительными примерами такого типа наименований являются: анютины глазки (фиалка трехцветная), львиный зев (садовый цветок типа льнянки), павлиний глаз (бабочка), куриные лапки и гусиные лапки (узор народной вышивки), телячьи глазки (узор в Рязанской обл.), куриные жопки (болезнь в виде красных пятен на теле – название в с. Константиново Рыбновского р-на).

В народной игре «в короли», распространенной на посиделках в Рязанской губ., загадывалось поцеловать «коровий глаз» [1041] – сучок в избе. Это же название перешло в жанр свадебной приговорки-предсказки на пиру: «Ой, коровий глаз, коровий глаз , – поцеловаться 40 раз». [1042]

У Есенина жизнедеятельность телесных органов выражена через уподобление их ритма возне маленьких зверюшек и птичек: « икота горло мышью выскребла » и «под рубахой, как голубь, клевало грудь сердце » (V, 40, 51 – «Яр», 1916). Есенин отразил типично народное представление о «животном начале» функционирования человеческого организма в целом и его наиболее важных составляющих.

Нерасположение растительно-звериного царства по отношению к человеку, вовлеченному в сообщество флоры и фауны, подтверждает целый ряд есенинских метафор с лежащими в их основе телесными органами: «Один лишь червь мне сердце гложет » (II, 221 – «Иорданская голубица», 1918); «Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч» (III, 13 – «Пугачев», 1921) и др. Этот же тезис верен и в обратном порядке – во взаимоотношениях человеческой телесности и биологического мира: «Вон еще 50 // Рук // Вылезают, стирая // Плеснь » (II, 115 – «Баллада о двадцати шести», 1924).

Безразличного отношения к взаимному существованию человека и животных, также выраженного на уровне телесной поэтики, у Есенина нет и быть не может из принципа: иначе художественные образы будут блеклыми, без смысловой и орнаментальной нагруженности. Даже близкое к нейтральному осмыслению выражение « пучились в сердце жабьи глаза » все-таки выказывает удивленное внимание представителей лягушачьего сообщества к человеческим чувствам. И лишь в письме Есенин допускает народный оборот « грудная жаба » (VI, 181) в качестве общепринятого, почти официального в то время названия болезни, предпочитая его метафорическое звучание и близость к животному миру. (Хотя синонимичное выражение «воспаление легких» содержится в другом письме – VI, 193.)

Идея дружественности человека и природного сообщества звучит в метонимическом строе стихотворных строк: «Васильками сердце светится» (I, 26); « Титьку -вишенье высасывал»(II, 201).

Таким образом, в сочинениях Есенина выстраивается двойная цепочка соотнесенности органов человеческого тела с составными частями звериного организма или с цельными животными и растительными фигурами. И эта «двойка» распадается на положительно окрашенную или негативную в эмоциональном смысле.

Это наблюдение о двойственности сосуществования человека с фито-зоо-сообществом призвано упразднить расхожее мнение об исключительной пользе единства человека с царством зверей и растений (природным миром), однако не отрицает идеи необходимости и нерасторжимости общих природных уз. Только Есенин прописал идеи дружественного или, наоборот, враждебного сосуществования человека с растительными и животными персонажами наиболее выразительными художественными средствами.

Тело в целом и разные его органы (причем Есенину неважно – в живом или посмертном виде) притягивают к себе мельчайшие земные частички и аккумулируют пыль: «Купая тело в ветре и пыли » (III, 12); « Лица пыльны, загорелы » (I, 54).

Современный исследователь Л. Ягустин в дефинициях «телесного» семантического ряда расценивает сущность есенинских произведений революционной тематики: «Близкие к природе, подчеркивающие телесность понятия напоминают настроение, мироощущение средневековых мистерий и балагана, намеренно созданный мир антимира, как в поэмах “Пантократор” или “Песнь о хлебе”. Антимировский характер проявляется не только в снижении и ухудшении фразеологии, но в поэме “Песнь о хлебе”, например, в антипоэтике, когда автор создает “ кровавую пародию” на поэтику “Слова о полку Игореве”…» [1043] (курсив наш. – Е. С. ).

Кровь как ведущая жизненная субстанция

Неразложимость души и тела для живого человека во многом основана на субстанции крови. Кровное родство передано у Есенина буквально, с применением понятия крови: «Так и мы! Вросли ногами крови в избы» (III, 10 – «Пугачев», 1921). Антитеза понятий кровного и духовного родства заменена Есениным в стихотворении «Поэтам Грузии» (1924) представлением о вненациональном единстве литературной братии: «Поэты – все единой крови » (II, 111). Применительно к творческим людям, глубоко чувствующим и искренне воспринимающим мир, дано определение особого состава крови у поэтов: « Кровью чувств ласкать чужие души» (I, 267 – «Быть поэтом – это значит то же…», 1925).

Говоря о человеческой крови как общеприродной субстанции, Есенин в «Ключах Марии» (1918) поясняет при помощи этиологического (генетического) мифа идею происхождения человека от Вселенной, ссылаясь на строку из «Голубиной книги»: « Кровь от черного моря» (V, 195) и на мысли Даниила Заточника и индийские «Веды» – со сравнением: « кровь , иже память воды» (V, 196). Далее Есенин разовьет метафору «водянистой крови» в образ потерявших надежду и обездоленных людей или их противоположности: «Наша кровь – не башкирские хляби» (III, 36 – «Пугачев», 1921); «Как пруд, заплесневела кровь их» (II, 104 – «Русь уходящая», 1924). В ином сопоставительно-аллегорическом плане – бытовом и одновременно высоко духовном (идущем от библейских понятий «хлеба насущного» и «хлеба небесного») – Есенин ранее представил персонажа: «Кис Анисим на печи, как квас старый, да взыграли дрожжи, кровь старая; подожгла она его старое тело …» (V, 65 – «Яр», 1916).

Отчетливый зрительный образ, по силе своей метафоричности сопоставимый с мифологическим, будто бы заимствованным из древнего атмосферного мифа, создан Есениным вполне самостоятельно, хотя и под несомненным влиянием фольклорных песен и частушек: «Эх, любовь-калинушка, кровь – заря вишневая» (I, 217 – «Песня», 1925).

Образ крови как красных цветов также генетически восходит к фольклору – к жанрам предания и сказа. Приведем показательный фрагмент записей чуть более позднего времени – фольклора Великой Отечественной войны: «…где наши соколы за правое дело пали, там кровь их честная в землю впиталась, по капельке, по жилочке в зерна собралась, и цветы из зерен этих кровавые выросли». [1044] Есенин применительно к уличным боям 1905 г. писал: «С затылков и поясниц // Капал горячий // Мак » и «Видал на снегу // Цветы » (III, 146 – «Поэма о 36», 1924). Эти строки восходят к стихотворению «Цветы казненных» (1917) И. И. Ионова (наст. фам. Бернштейн). [1045]

В «Балладе о двадцати шести» (1924) Есенин продолжил нить рассуждений об этиологии «крови» из земного организма и применил лексему «кровь» при создании сравнения-метафоры: «Нефть как черная // Кровь земли » (II, 119). Оригинальная идея уподобления человеческих кровеносных сосудов техническому средству перемещения жидкости – например, водопроводу, с которым Есенин впервые познакомился в Москве и Петрограде, далее видел во всех крупных городах Европы и США; или нефтепроводу, который поэт лицезрел в Баку, – все это породило есенинский окказионализм: «Не трепещу // Кровопроводом жил» (IV, 214 – «Капитан Земли», 1925).

У Есенина имеется еще одно интересное образное построение, основанное на уподоблении неживой природы тварному миру, созданное при помощи окказионализма – производного от лексемы «кровь» и равнозначного глаголу «окровавить»: «Красный костер окровил таганы, // В хворосте белые веки луны» (I, 64 – «Черная, потом пропахшая выть!», 1914).