Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

— Успокойся, Фреда. Ты прекрасно знаешь, что у меня нет никаких секретов.

Однако не прошло минуты-другой, как она вынуждена была признать, что сделала это заявление преждевременно. Голос, сразу же показавшийся знакомым, хотя и звучавший несколько низко, возможно, из-за вибрации микрофона, проговорил:

— Фройляйн Мария?

— Да, это я. С кем имею честь?

— Неужели не узнали? Прошу прощения за дерзость… Но я так давно вас ищу… А вы все время исчезаете. Сколько бы ни спрашивал, говорят, только-только ушли. Словно наваждение какое-то. Да, простите. Говорит Густав Дисл.

Мария замерла. Она давно уже узнала его.

— Алло?

— Да, да. Слушаю вас. — Какая глупость, господи, держаться подобным образом… — Добрый день. Слушаю вас.

— Я бы хотел… Искал вас, чтоб выразить глубочайшие соболезнования. Но вы уехали в Каринтию. Столько пережили, понимаю…

— Благодарю вас. Очень рада. — «Господи, что я только говорю?» — Собственно, благодарю вас.

— Что вы сейчас делаете? У кого-нибудь снимаетесь?

— Нет. Готовлюсь к открытию сезона. Открываем «Саломеей».

— Желаю большого-большого успеха.

И все же его голос, столь мелодичный, типичный голос героя-любовника, был каким-то другим, неуверенным, что ли. Потому-то она и не сразу узнала его.

— Очень вам признательна.

— Встретите в моем лице слушателя и поклонника. Должен признаться: мне было очень приятно услышать ваш голос. Пусть даже по телефону.

Мария поняла, что этот беспорядочный разговор вот-вот кончится. В общем-то пустая болтовня. И решилась на смелый и, как показалось, полный отчаяния шаг.

— Спасибо, господин Дисл. Должна сказать, что ваш звонок доставил и мне большую радость. Осмелюсь даже сказать: сделал меня счастливой.

Хотелось, чтоб он принял это за шутку. Но мужчина на другом конце провода правильно понял ее. Голос его стал очень серьезным, когда он произнес:

— То, что вы сказали, правда, фройляйн Мария?

— Думаю, правда.

— Тогда… наверное, мы могли бы увидеться?

— Почему бы и нет?

— Если вам не покажется большим риском… Я здесь с автомобилем. Купил автомобиль, представьте себе! Ужас, и только! Могли бы совершить прогулку, как считаете?..

— Отлично. Как все современные женщины, обожаю кататься в автомобиле.

— Тогда все в порядке. Еду за вами. Прямо сейчас.

— Прямо сейчас, думаю, не получится… — Она сделала усилие над собой, чтобы принять приглашение не сразу.

— Ах да, конечно. Когда же?..

Мария посмотрела на стенные часы в холле.

— Сейчас одиннадцать. Если устраивает, в два часа.

— Отлично. Могли бы и вместе пообедать. — И предусмотрительно добавил: — Если, конечно, не возражаете.

Вверху, на макушке горы, блестели в ночном мраке огни Шенбрунна. Здесь, в низине, Дунай катил свои негромко бурлящие воды. Они были черные как смола и только кое-где, освещенные лунным светом, серебристо искрились. Как и много раз до этого, Мария, стоя на берегу, и сейчас думала о том, что эти бесконечно убегающие воды где-то далеко-далеко встречают на своем пути уголок земли, куда она и сама с такой жадностью всегда стремится. Потом воображение уносит ее от этих вод куда-то вверх, вплоть до спрятанного среди холмов и садов родного города, где в это время играет, наверное, в Общественном саду духовой оркестр, а на бульваре между улицей Гоголя и Пушкинской прохаживаются горожане. А там, на нижней окраине, мама в это время накрывает, наверное, на стол. Ужин, возможно, под ее яблоней. Осень только начинается, и ночи, как и здесь, наверно, еще теплые.

Она вздрогнула. Так далеко унеслась мыслями, а ведь рядом стоит Густав. Густав, из-за которого столько ночей не спала, из-за которого столько дней мучилась. Сейчас же, когда он рядом, мысли словно сами уносят ее от него. Наверно, ему не терпится спросить ее своим ласковым, мелодичным голосом, когда обращается к ней: «В чем дело, Мисси? Что с тобой? Ты еще здесь?» И она поспешит ответить, постараясь заверить, что здесь, рядышком, и солжет при этом, поскольку, возможно, именно его присутствие, столь желанное и радостное, приносит ей покой, душевную ясность, которые заставляют устремляться мыслями к родному дому, о котором она не так уж часто осмеливается думать после возвращения.

Вместо этого он сказал:

— Мисси, пора уходить. Как бы не замерзла. Ночь становится все холодней.

— Еще постоим. Тут такая тишина… Как будто во всем мире только мы одни.

— Нехорошо оставаться только вдвоем. Что будем делать без зрителей? — пошутил он, но сразу же вернулся к прежнему серьезному, заботливому тону: — От воды тянет сыростью. Можешь простудиться.

Он обнял ее и легонько притянул к себе.

— Давай не упрямься, Zingarella mia[53]. Вена мне не простит, если подхватишь ангину.

Вена… Вся артистическая Вена с какого-то времени только и говорила что об идиллии между Марией и Густавом. Их повсюду стали видеть вместе. В театре, в камерных концертах, в филармонии, в Концертхаузе. В маленьких ресторанах, расположенных в окрестностях города. Молодых, веселых, счастливых.

Счастливых? Да, она была счастлива. Но только тогда, когда он был рядом с ней, как сейчас на берегу Дуная или высоко на Калленберге, откуда покоренный ими обоими город простирался у их ног, или в автомобиле, который стремительно уносил ее по Вайнштрассе к долине Хелленталь, где в одном из ресторанов их ждали друзья и хор девушек, который при их появлении начинал петь «Noi siamo zingarelle»[54]. Петь в честь ее, поскольку слишком мало было жителей Вены, которые не видели бы ее в «Травиате». Откуда и взял Густав это ласковое прозвище. В такие минуты казалось, что ее уносит благодатный поток, который превратил ее доселе однообразную жизнь в сплошной бесконечный праздник. Ничего подобного она до этого не испытывала, даже представить не могла, что такое вообще возможно. Ни с чем не сравнимо, непостижимо, ни на что не похоже. Роли, которые она исполняла до этого, сейчас казались бледными и неубедительными.