Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

обслуживается и гражданское население. В послевоенной литовской деревне, а тем более на хуторе врачей не бывает. Зато бывают «защитники отечества», «зеленые братья». В идеале это патриоты, борцы с оккупацией, радетели интересов нации, народа. На деле чаще всего обстоятельства превращают их в конце концов в обычных бандитов, промышляющих грабежом и не брезгующих убийством. Голодная жизнь в холодных землянках да понимание безнадежности затеи — партизанские отряды против армии и репрессивных органов не оставляют места для оптимизма — очень быстро перечеркивают все благородные порывы. Остается только стремление выжить любой ценой, а значит, добровольный или вынужденный, но бандитизм.

Это и есть та реальность, в которую окунается Авраам в своих поездках по лазаретам. С одной стороны — реальная возможность заразиться какой-нибудь кишечной гадостью в полевых условиях и при жестоком дефиците лекарств. С этим доктор справляется просто. Он ест только хлеб и пьет только прокипяченную многократно воду, и так на протяжении всей поездки. С другой стороны — постоянная угроза нападения лесного народа, и тут уж что Бог даст. Потому он возвращается домой отощавший, издерганный, но в глубине души счастливый, как любой человек, преодолевший опасность и победивший себя. И все это повторяется каждый год, а порой и чаще.

А дома его встречают жена и дочь с горящими глазами — они ведь, пока его не было, как на иголках жили — не узнаешь, жив ли, здоров ли, не взят ли бандитами в плен — такое тоже бывало.

Зато какими теплыми, какими радостными и уютными бывают эти вечера после возвращения Авраама из лесов! После работы он спешит домой, предвкушая все радости семейного общения. Дома чисто, спокойно, протопленная голландка излучает ласковое тепло. На столе обязательная в любое время года ваза с яблоками. Авраам много лет привычно перед каждой трапезой, а то и вместо нее привык есть яблоки, эта привычка была у него с детства, только яблоки не всегда были. А уж когда были…

И дома его с таким же нетерпением ждут. Соня старается к приходу отца закончить с уроками, убрать свои невыливайки-промокашки со стола, освободить место для вечерних семейных посиделок. Какая же это радость, когда можно задавать любые вопросы и тут же получать на них ответы! Какая радость, когда можно рассказать все, что за день случилось, — как похвалили по литературе, и поругали по физкультуре, и вызвали по истории к доске, рассказать все эти пустяковые новости и точно знать, что мама с папой тебя слышат! Соня, может быть, еще и не знает, что эти вечера останутся в ее памяти самым сладостным и щемящим воспоминанием детства, более волнующим, чем бомбежки в войну и пожары. Может, и не понимает этого, но подсознательно она старается к вечеру вспомнить очень подробно все, что за день произошло или просто подумалось, чтобы подольше поговорить с родителями.

А потом, когда все вопросы заданы, все ответы сложены в копилку памяти, начинается самое интересное. Откуда-то из недр тростниковой этажерки, с виду легкой, но очень даже вместительной, если ставить книги в три ряда по глубине, Авраам достает довольно потрепанный томик в стандартном, явно видавшем виды картонном переплете. «История ВКП(б). Краткий курс» — так написано на картонной крышке. Года два назад, когда эта книга появилась в доме, теперь уже неизвестно откуда, во всяком случае, Соня не знает, Авраам вспомнил свое детское увлечение давать новую жизнь книгам и пару вечеров потратил на этот маскарадный переплет. На обложке и на корешке красуется лицензионное заглавие, а вот внутри как раз то, ради чего все и делалось. На самом деле под этой обложкой совсем другой текст — «История Варшавского гетто» с копиями документов, с иллюстрациями и списками узников, даже с текстами песен Мордехая Гебиртига. Без Авраама эту книгу ни Фирочка, ни тем более Соня прочитать не могут, она двуязычная: две колонки на странице, одна на идиш, другая параллельно — нет, не на русском, не на польском — на иврите. Потому он и камуфлировал ее так тщательно — мало ли кто в дом зайдет, к дочке или к жене. Вот доктор и читает своим девочкам, переводит прямо с листа, а потом еще и тонкости разъясняет. Например, о том, что Гебиртиг погиб не в Варшавском, а в Краковском гетто, но он классик, его надо помнить, знать и ценить.

— Папа, откуда ты все это знаешь? — удивляется Соня.

— Давно живу, дочка, — привычно отбивается он.

— Так и я давно живу — всю жизнь, с самого рождения, — продолжает игру девочка, только чтобы продлить минуты скупого отцовского тепла.

И тогда Авраам, улавливая общее настроение, еще немножко поет своим женщинам — на идиш, из Гебиртига и из фольклора, что помнит с детства, вплоть до колыбельной «Шлоф же, ингеле…», но, как только видит, что у Фирочки глаза повлажнели, сразу переходит на нейтральную тематику. Вершина его репертуара — дорожная песня «Во Францию два гренадера из русского плена брели…» — старая баллада Гейне на музыку Шумана, когда-то ее широко пели в концертах, даже в репертуаре Шаляпина была. А когда настроение менее лирическое, Авраам достает из рукава совсем другие песни, например «Ваши пальцы пахнут ладаном», — это уже, как много лет спустя выяснила Соня, из репертуара Вертинского. Авраам сознает, что он далеко не Шаляпин и даже не Вертинский, но Фирочка и Соня так любят его мягкий, чуть с трещинкой голос, и Лина, когда бывает дома, тоже слушает, блаженно окунаясь в детство.

Когда она приезжает, в доме праздник.

Фирочка достает с верхних полок заветные банки с вареньем, печет пироги, в доме как-то светлее становится, появляются молодые люди, гости, веселье — одним словом, праздник. Лина ведь всегда стремилась сделать свою жизнь праздником. Авраам по вечерам с удовольствием ведет со взрослой дочерью серьезные разговоры — об ответственности, об экономике, о политике. А для нее праздник — присесть на подлокотник кресла к отцу, обнять его колючую седую голову и вдыхать его неповторимый запах — карболки, хлорки, мужского одеколона. Запах папы. Вот только когда он заводит речь о недавно созданном государстве Израиль или, еще того хуже, когда восхищается Голдой Меир, послом Израиля в СССР, тут у Лины настроение меняется, вся