Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

срочно собраться, вещей — только что на себя надето, и явиться в район. На сборы — ночь. Ночью пошли мы к соседям, совсем бедным людям, зато у них колхоз ничего отнять не мог. Повели свою внучку Асту, отнесли все, что было — все деньги, даже обручальные кольца, в ноги упали: «Сберегите нашу Асту, не дайте невинному ребенку погибнуть!» Те согласились, только ключи от дома и от хлева еще потребовали. И уже через сутки нас погрузили, как скот, в вагоны-телятники, прощай, матушка-Литва, здравствуй, Колыма. А уж что там за все эти годы пережили — сил нет рассказывать. Жена моя умерла скоро, застудилась на морозах, я один горе мыкал. А теперь вот отпустили, говорят, что не виноват. Дома моего давно нет, соседей, кому ребенка доверили, тоже не нашли. Одни говорят, они нашу девочку вскоре в приют отдали, другие — вроде умерла Аста от скарлатины. Поди узнай! На месте нашей деревни — агрокомплекс. Хожу теперь, ищу все же внучку. Может, найду, как думаете?

— Наверное, найдете, — откликается Фирочка, а перед глазами у нее снова Мали со своими жемчужными зубами в кармане и вся история ее убитой семьи. — Где же вы теперь обитаете, пан Болек?

— Одна пожилая пани приютила, дай ей Бог здоровья. Козочек она держит, я помогаю ухаживать и доить, учу сыр варить. — Старик доел угощение, аккуратно хлебной коркой собрал все остатки с тарелки, встал из-за стола, огляделся и, не найдя икон, размашисто перекрестился на фотографию Фирочкиного свекра, отца Авраама, и чуть не в пояс поклонился Фирочке, даже смутил ее, и она суетливо зачастила:

— Вы заходите, пан Болек, всегда заходите.

Он как-то безнадежно махнул рукой, еще раз поклонился и пошел к двери. Потом еще несколько раз появлялся, только не ел ничего, бывало, воды попросит, а то и просто посидит минут пять, да и откланяется.

* * *

Год на дворе одна тысяча девятьсот пятьдесят второй. Врачей еще не арестовали.

Нечасто, но приходится Аврааму по долгу службы посещать штаб Прибалтийского военного округа, его медицинский отдел. Иной раз речь идет о новых инструкциях или о консультациях, консилиумах. Доктор Быстрицкий давно уже признан как авторитетный специалист, и он никогда не отказывается поучаствовать в профессиональных дискуссиях, конференциях или профильных семинарах. Года не прошло, как он был направлен на такой всесоюзный семинар военных врачей-инфекционистов в Москву. Вернулся окрыленный.

— Представляешь, его позиция позволяет рассматривать больного совсем по-другому, чем принято в нашей практике, — рассказывает он Фирочке за обедом.

— Чья позиция? — перебивает она.

— Ну как чья? Меира Вовси. Удивительный человек, удивительный ученый!

— Подожди, я читала в газете, что он — терапевт, — проявляет жена невиданную осведомленность, — а ты-то совсем по другим болезням, почему он тебя учит? — Фирочке просто обидно, и Авраам спешит ей все растолковать.

— Так в том-то и все дело! Врач должен быть всесторонним. Я давно говорю: нельзя лечить болезнь, нужно лечить больного. Вот и Вовси строит свою систему на учете всех параметров организма человека! Мы с ним вполне совпадаем в этом вопросе. Удалось пообщаться, знаешь, родственная душа — мы с ним мыслим одинаково и понимаем друг друга, что называется, с полуслова. И это совсем не потому, что у нас с ним один и тот же вариант идиша. Я так рад, что побывал на этом семинаре!

После этой поездки Авраам как-то укрепился профессионально, стал все чаще мыслями обращаться к науке, вспомнил свое юношеское призвание.

Потом еще был краткий курс по новым методикам уже в масштабах округа, Авраам учился пользоваться эндоскопом — нечто типа перископа, прибор с системой зеркал. В специфике его работы это новая для того времени методика обследования состояния кишечника. Тогда еще забавный случай произошел. Отделение получило этот самый эндоскоп, и Авраам начал внедрять его в практику. Обследуя через эндоскоп кишечник солдата, Авраам старается занять парня разговором — отвлечь, чтобы не боялся и расслабился.

— Фамилия твоя как?

— Грачев Алексей.

Бывают же совпадения, всего полчаса назад Авраам нашел на своем столе письмо от матери именно этого мальчика, волнуется о его здоровье, давно писем нет. Из части переслали.

— Что ж ты, Грачев Алексей, матери не пишешь, она же волнуется?

Парень вздрогнул от неожиданности и стал оправдываться:

— Я же болею, товарищ доктор! Я обязательно напишу, она зря волнуется.

Попозже к доктору в кабинет с хохотом приходит дежурная медсестра:

— Доктор, послушайте, что было! Вернулся от вас этот Грачев весь взъерошенный и говорит: «Ребята, ну и прибор у врача! Вставил трубку мне в задницу и сразу говорит: чего, мол, матери не пишешь! Неужели и вправду видно?»

Авраам потом дома Фирочке эту историю рассказал, но она почему-то юмора не оценила. Она в последнее время как-то к юмору стала косо относиться.

— Чтобы веселиться с чистой совестью, надо отказаться от газет и радио, не выходить на улицу, не общаться с людьми. Правда, будет все равно не смешно, но, может, хоть не так страшно, — это она сказала, когда в январе уже официально объявили о «врачах-вредителях, сколотивших еврейскую террористическую организацию под эгидой „Джойнта“».

— Хоть бы выбрали что-нибудь более кровожадное, а то смешно сказать — «Джойнт», все знают, что это гуманитарная организация, мы однажды после войны даже посылку от них получили — «рацион» называлась, какие-то орешки, сосиски в банке, желтое платье из вискозы, Лине понравилось, и размер ее. В то время для нас это чего-то стоило, хоть детям вкусности достались. Нашли террористов!

— Все равно хорошо, что получаю новые приборы, новые методики. Новое — всегда хорошо, — привычно резюмирует Авраам.

Он, конечно, не слепой и не глухой, все видит и понимает. Воздух ощутимо сгущается, даже просто проходя привычно по улице от госпиталя к своему дому и обратно, он нередко слышит за спиной то нарочито смешливый голос,