Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

обиженное лицо, хотя с первого взгляда понятно, что он очень рад, и под печальные вздохи учителя уходит уже до завтра.

Так продолжается долго, и только в середине учебного года Соня узнает, в чем дело. Причем узнает случайно и даже не совсем честно. Просто родители вечером шептались, думая, что она спит, а дверь была открыта, и Соня подслушала страшную историю о том, как докторшу из городской больницы арестовали за то, что она больных детей специально заражала туберкулезом. Ужас какой — они же и так больные! Тут Соня забывает, что она спит и ничего не слышит, вскакивает и мчится к родителям:

— Мама, папа, разве такое может быть? Врач — специально?

Как ни странно, ее даже не отругали за то, что притворялась спящей.

— Конечно, такого быть не может, это недоразумение, скоро все выяснится, — уверенно отвечает Фирочка.

— Не надо все понимать буквально, — по тону отца Соня сразу понимает, что ему важно ее успокоить, а он продолжает: — Это, конечно, выдумка, просто говорят что попало, сорок бочек арестантов!

Соня не впервые слышит от отца это странное выражение, самое время спросить, что это значит.

— То и значит, что ничего не значит, сама слышишь, что бессмыслица, — Авраам даже обрадовался, что разговор перешел на другую тему. — Спи, завтра рано вставать.

— Скажи хоть, как этой докторши фамилия, — просит Соня.

— Ну какая тебе разница, Лившиц ее фамилия, мало Лившицев на свете? Я с ней даже знаком не был, — и тут же спохватывается: — Да это вообще все выдумка!

Но Соня вспоминает, она ведь знала, что у Мишки мать — врач, еще у него есть младшая сестра, а отца нет, кажется, погиб на фронте. И он теперь все время ходит в какой-то рыжей бумазейной куртке, и руки всегда с черными ногтями.

Наутро в школе все и выясняется. Мишка приходит только ко второму уроку, на щеке у него царапина, на лбу — синяк.

— Мишка, что?

— Да пошли вы все, — кричит фальцетом Мишка, ложится головой на парту и ревет в голос, как девчонка.

Даже жалко его становится. Принесли воды, дали попить и отереть лицо, тут звонок, чинно высидели весь урок — благо учитель литовского, молодой поэт, как обычно, в упор никого не видит. На переменке Соня осмелилась подойти.

— Мишка, я знаю про твою маму, мне папа вчера рассказал.

— Ну знаешь — и молчи, — прежним своим тоном грубияна и насмешника отвечает Мишка, но потом вдруг доверительно признается: — Это я с мешком угля на плечах споткнулся и об какой-то крюк ударился. Я по утрам хожу на склады уголь разгружать, нам с Майкой что-то есть надо, а мама уже четвертый месяц под арестом. И все молчат, как будто она могла кого-то заразить, отравить, зарезать. На самом деле она чего-то там им не подписала, не знаю чего…

До окончания школы еще добрых полтора года. Соня решила, что все это время она будет Мишке помогать. Не уголь разгружать, конечно, но по геометрии, по литературе она вполне может. И бутерброд — мама только обрадуется, если она попросит побольше. От бутербродов Мишка гордо отказывается, хотя потом, конечно, всегда заглатывает не глядя, а вот алгебру-геометрию принимает сразу. Так и подружились.

Домой Соне ехать через весь город, не меньше часа на автобусе. Есть время подумать — о Мишке, почему с ним такое случилось и в чем виновата его мама, о своих родителях — почему они так стараются сделать из нее маленькую дурочку, пусть бы лучше говорили все как есть, не надо было бы придумывать и догадываться. Еще она успевает подумать о том, куда будет поступать после школы. Вроде ей медаль светит, по всем предметам пятерки, экзамены сдавать не придется. Наверное, надо ехать в Москву. Как раз только вступило в строй новое здание МГУ, Соня видела в газете фотографию. Вот где надо учиться — столица, выше только небо, такое здание красивое, как дворец. А потом, после учебы, все дороги открыты!

С этими вдохновляющими мечтами во взоре Соня приходит домой. Только что-то неладно в этом нашем «датском королевстве», сразу чувствует девочка. Мама старательно натирает суконкой паркет, хотя уже сто лет этого не делала, это давно обязанность Сони. Папа — и того хуже, просто вышагивает от окна до стены и обратно, заложив руки за спину, наклонив голову и выставив вперед подбородок, напевая себе под нос какую-то дурацкую разухабистую песенку.

— Что случилось, родители?

— Ничего не случилось, — отвечают в два голоса, а потом еще мама соло добавляет: — Донечка. — С тех пор как Лина уехала, Фирочка их обеих зовет на украинский лад, как ее мама звала своих дочерей. Соня уже привыкла, а поначалу обижалась. «Как будто боится нас перепутать!»

— А все-таки? Это что, секрет? Или опять выдумки? Думаете, если мне ничего не рассказывать, так я и не вырасту, навсегда останусь маленькой? Так не бывает. Пора вам привыкнуть, что у вас взрослая дочь, не успеете оглянуться, как я уже получу аттестат зрелости, поеду поступать в университет в Москву. Решайтесь, мама-папа, попробуйте говорить со мной как с полноценным человеком! Кстати, сын той самой докторши со мной в одном классе учится. И работает, где может, чтобы им с сестрой было на что жить. Это я про выдумки и про твои, папа, «сорок бочек арестованных»…

— Арестантов, — машинально поправляет Авраам. — Ну, если ты такая взрослая, давай говорить по-взрослому. Ты хоть имеешь представление о том, что мы евреи?

— Ну вот, опять. Мне еще в детстве, в войну, сначала мама объяснила, когда меня во дворе жидовской мордой обозвали, а я на морду обиделась, а про жидовскую пришла выяснять. Потом у тети Кати все соседи приходили смотреть, какие бывают евреи и чем они от людей отличаются, даже общупывали меня с ног до головы и обратно. Да ты же