Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

всегда оставалась только учительница физкультуры. Соне никак не понять, почему ее так не любит эта грубая женщина. Она, Соня, конечно, из всей физкультуры только и может, что по канату взобраться к потолку и потом самостоятельно вернуться на место, но это же не повод для такой яростной и высокомерной ненависти, она же взрослая! Новые педагоги в большинстве своем казались Соне чем-то похожими на эту непонятную взрослую физкультурницу, и вскоре после того, как вслед за учительницей биологии так же таинственно исчез обожаемый всеми старик математик с непривычным именем Йона Нахманович, Соня решила, что пришло время школу поменять. Еще два года слушать окрики и издевки? Ни за что! Неважно, что придется ездить через весь город. Неважно, что будут новые одноклассники. Зато не придется выслушивать малограмотные команды типа «Обои группы, смирно!», не придется вздрагивать от окрика директрисы «Быстрицкая, почему не кланяешься, когда я прохожу?» А самое главное — целый год экономится, там не гимназия, обыкновенная десятилетка. Правда, конкурс, но это не страшно.

Конкурс в городскую школу действительно был, но в основном это был конкурс родителей, так что доктор Быстрицкий надел парадную форму со всеми боевыми наградами и с первой попытки перевел Соню с начала нового учебного года в городскую среднюю школу. Неожиданным подарком оказалось, что школа находится на улице Шопена. Соня не сразу узнала, что этого Шопена звали не Фридерик, а Иоахим и был он не композитором, а просто каким-то польским денежным мешком, сто лет назад или больше построившим несколько домов на этой улице. «Я учусь на улице Шопена» — в пятнадцать лет это имеет значение, и Соня никак не может понять, почему мама с папой как-то довольно равнодушно отнеслись к такому яркому событию в ее жизни. А маме с папой просто не до того, их даже дочкины школьные успехи не так уж волнуют на фоне всего происходящего в жизни… Однажды они молча приняли решение, что проблема, осложнившая их жизнь, если не забыта, то уж, во всяком случае, исчерпана раз и навсегда. Да и сама жизнь со всеми ее большими и малыми событиями четко высветила истинные масштабы событий. Какие, право, это все пустяки — «любит — не любит», «помнит — не помнит»! Все живы, все на своих местах, семья цела — вот оно, истинное счастье. Но, как ни запирай двери, хоть на семь замков, от жизни не спрячешься.

Между тем очень медленно, почти незаметно, все же укрепляется в местной практике советский уклад. Формируются колхозы и начинают действовать на удивление успешно. Понемногу появляется еда в магазинах. С очередями, не всякий день, но все же можно что-то купить помимо базара. А обозы уходят в прошлое. Из множества постоянных продавцов долго потом Фирочка вспоминает немолодых уже мужа и жену. Он высокий, худощавый, с пышной курчавой бородой и угольными глазами, вроде бы нетипичная внешность, но, говорят, и этот тип встречается. Она — полная противоположность, светло-русая, синеглазая, ширококостая. Фирочка всегда старалась купить у них творог, масло, сметану — такой вкусноты никогда прежде не пробовала. Потом эти люди как-то в одночасье пропали из виду, а спустя время обозы и вовсе исчезли.

Прошло много лет, давно уже забылись эти экзотические подробности на фоне других, более глобальных событий. И в какой-то тусклый день в дверь к Быстрицким постучался худой и сутулый старик с потухшими глазами, с котомкой на спине, тогда много таких бродило по улицам, Фирочка видела.

— Наверное, вы меня не помните, но все же посмотрите внимательно, — просительно произнес он с сильным польским акцентом. Голова старика подрагивала, пальцы руки, придерживавшей котомку, тряслись, серая, словно присыпанная пылью жидкая бородка торчала вперед, но что-то было такое, что заставило вспомнить. Может, гордый высокий лоб, может, линия губ?

— Пан Болек! — ахнула Фирочка.

— Так, пани докторόва, — тут же перешел он на польский, — то я естэм. Позвольте мне попросить воды и, если можно, посидеть тут у пани пару минут, устал.

Фирочка засуетилась, позвала старика в комнату, усадила к столу и начала разогревать суп, видно было, что гость голоден и утомлен. А она, собирая ему поесть, вспомнила, как ее мама подкармливала стариков в голодное время ее детства. «Господи, почему плохое не уходит, уходит только хорошее?» — горестно подумала она.

Старик, вежливо вернувшись к русскому языку, чтобы Фирочке было привычнее, рассказал их с женой историю, крошечный сколок истории страны.

— Хозяйство у нас было налаженное, работали на совесть, вы ведь помните, наш товар все хвалили. А счастья не было. Нет, было, но очень недолго. Был у нас один сын, здоровый, красивый, звали Вацлавом. Учился, трудился вместе с нами, жену привел в дом хорошую, моя хозяйка ее приняла как родную дочь. Пришло время — девочка у них родилась, внучка, значит. Какого еще счастья людям надо? Жили и радовались. Только в недобрую ночь пришли к нам искать «лесных братьев». А мы с ними и не знались. Ну, слышали, конечно, все слышали, но никогда не помогали, еду им не носили, в дом не звали. Видно, кто-то позавидовал, что крепко живем, и донес, у нас, знаете ли, народ тяжелый. Вот добрые люди, пока бандитов искали, нашего Вацека и его Гелю постреляли, да и ушли, еще из продуктов, что нашли, забрали — сыры, бекон, муку. Похоронили мы молодых, оплакали и остались с маленьким ребенком на руках, стали думать, как жить дальше. Только добрые люди за нас все решили, нам и подумать не дали, — голос старика звучит ровно, без интонаций, понятно, что все давно выгорело и остыло, просто история давних лет. Только два слова — добрые люди — произносит он с непередаваемой интонацией, в ней и привычное горе, и привычный страх, и что-то еще, что позволяет увидеть в немощном и нищем старике несокрушимые достоинство и стойкость.

— Сказали, что будет колхоз и нам надо свою скотину всю отдать, а самим ходить на работу, за той же скотиной ухаживать, только она уже не наша, общая. А нам потом за работу платить будут. И все это дело добровольное. Ну, раз добровольное — а мы поверили, свои же, местные пришли — раз добровольное, мы и отказались. И тогда нам велено было