Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

ему потребовались для массовки двенадцать русских эмигранток, красивых, но дородных, полных. И что ты думаешь? Через полчаса их уже доставили в студию. Надеюсь, поняла?

— Поняла, поняла. Что почему-то издеваешься надо мной.

В темноте, окутавшей комнату, раздались вздохи, которые вскоре перешли в рыдания. Затем Ляля попыталась взять себя в руки, да и, судя по всему, рыдания эти шли отнюдь не от безграничного отчаяния, поскольку голос ее прозвучал довольно четко, когда она сказала:

— Так знай же: в конце концов мне все равно. Если суждено пропасть, значит, пропаду. Посмотрим тогда, что будет с тобой, великой и знаменитой певицей, когда поймешь, что не протянула руку помощи собственной сестре.

И сердито засопела носом.

Мария нервно стукнула по наличнику балконной двери. Вспомнилась сестра Марлен Дитрих. Избалованная, капризная, не очень способная, купалась в лучах славы сестры, и только… Хотя, может, она и не права. Какое у нее право судить девушку? Ведь видела ее только в Зальцбурге, куда публика приезжала развлекаться, принимать участие в празднике. Что ж касается Ляли, то ее Мария знала хорошо…

Стало совсем поздно. Звуки музыки из Общественного сада больше не доносились. Стало меньше прохожих на улице. И Марию вновь охватило привычное чувство горького разочарования. С мамой взаимопонимания не получилось. С сестрой тем более. Когда она заговорила, голос ее звучал сухо, холодно:

— Хорошо. Венский поезд проходит через Бухарест. Может, договорюсь с руководителем оркестра, в котором пела когда-то. И сразу же тебе напишу. А там посмотрим. Ведь для того, чтоб уехать, нужно по крайней мере знать хоть один язык.

— Я учила французский. Как и ты.

— Знаю я эту учебу… Ну ладно, решено. Что смогу, сделаю. И что посчитаю нужным, поскольку слишком хорошо знаю твой характер. Но чтоб не говорила, что не предупреждала тебя. Сейчас стели постель и ложись. Зажги свет.

В то время как Ляля принимала ванну — еще один атрибут «роскоши», — она вынесла на балкон кресло и, укутавшись пледом, точно так же, как десять дней назад в Зальцбурге (как давно это было!), решила дождаться на балконе рассвета. Знала, что уснуть все равно не сможет. Да и не хотелось. Это были последние часы пребывания в городе детства. Кто знает, когда придется сюда вернуться. Слегка позвякивая на рельсах, прошел в депо последний трамвай. Он был пуст. Город окутала тишина. Прямо перед нею поднималась темная в это время стена сада, откуда долетал сладкий аромат цветущих лип. Она закрыла глаза и увидела тенистые аллеи, увидела себя, Тали и Риву — как бежали, чтоб не опоздать на концерт симфонического оркестра, как пробирались поближе к эстраде, затем, словно на стремительно бегущей ленте, увидела те же аллеи, утопающие, будто в лучах немыслимо огромного солнца, в ярко-желтом свете одетых в осенние одежды деревьев, и себя, хвастающуюся перед Кокой Томша, слушавшим с открытым ртом ее наглую болтовню об отце, который, оказывается, и слышать не хочет о том, чтоб породниться с обреченными на гибель богачами. Улыбнулась в темноте, и боль, сковавшая душу, словно бы немного отпустила. Затем стало вспоминаться другое. Сад собора размещался тоже здесь, рядом. Однако с балкона, выходившего на Александровскую, виден не был. Хотя она ощущала его соседство и краем глаза словно видела другую ночь. Белую, серебристую, с пляшущими в воздухе легкими снежинками, неслышно опускавшимися на ветви деревьев, на кусты роз, на широкие плечи Вырубова… Саша. Подумалось, что он был из тех немногих, кто ее понимал. Он любил ее. Да. По-своему, но любил. И сделал для нее все, что мог. Она же не сумела его удержать. Не сумела или не захотела?

На улице появилась подвыпившая компания. Мужчины приблизились к балкону, на котором сидела она, осаждаемая воспоминаниями и лицами людей, сыгравших какую-то роль в ее жизни.

Покажу тебе Кишинев ночной От вокзала до самой больницы… —

пел слегка сиплый от выпитого голос. Другие подтягивали ему. «Но почему от вокзала? — спросила она себя, — Ах да. Там же кончается город. Только и всего: от больницы до вокзала». И улыбнулась. На щеки набежали слезы, но она не ощущала их. И лишь когда их горький вкус ожег губы, поняла, что плачет.

Вещи были уложены. Ляля красиво застелила кровати и явно любовалась делом своих рук. Ей и в голову не приходило, что как только они покинут номер, сюда явится горничная и перевернет все вверх дном, сменит белье и проветрит комнату. И от их присутствия ничего, ровным счетом ничего не останется. Бросив взгляд назад, она сказала себе, что самыми приятными минутами были все же мгновения, проведенные с Тали в «Корсо». Это был элегантный, с претензиями бар на углу Александровской и Пушкинской. Хозяин установил моторы, производившие электрическую энергию, которая, в свою очередь, давала возможность производить искусственный лед. Это было невиданным для Кишинева нововведением, и, несмотря на то что со времени открытия бара прошло более года, оно неизменно оставалось приманкой номер один. Конечно, не этот искусственный лед вызвал в душе ощущение покоя и праздника, которое она испытала там. Хотя мороженое было и в самом деле великолепным. Просто удалось спокойно поговорить, вспомнить годы юности, которые пролетели так стремительно и которые сейчас, на расстоянии, казались даже счастливыми. И главным тут было то, что Тали оказалась единственным существом, перед которым она могла по-настоящему открыть душу. Ей она рассказала о том, в чем не осмеливалась даже признаться себе самой О чувстве, которое прошлой весной пробудил в ее сердце актер Густав Дисл.

Тали смерила ее взглядом, в котором выражался деланный ужас.

— Не своди меня с ума, Муха! Иметь наглость влюбиться в Густава Дисла! Девушки вешаются ему на шею, как мальчишки на наши кишиневские пролетки.

— Да. Я отлично отдаю себе отчет в том, что шансов у меня никаких.

— Хм! Никаких! Дал бы бог их мне. Но расскажи хотя бы, где познакомились. Для несчастной провинциалки вроде меня это интереснее любого французского романа.

— Ничего себе несчастная! Без