Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

Османская империя была проверенным и теперь снова важным партнером британцев как фактор безопасности в восточном Средиземноморье. Здесь, однако, султан Селим III (годы правления 1789–1807, по стечению обстоятельств он вступил на престол одновременно с революцией) тщетно пытался преодолеть влияние консервативных военных – янычар, выступавших против любых реформ; этого удалось добиться только преемнику его преемника – султану Махмуду II в 1826 году. По крайней мере, султан Селим под впечатлением от активизации дипломатической и военной деятельности начал политику военной модернизации; вскоре за ним с аналогичной программой последовал Иран. Но нигде в исламском мире, да и во всей Азии и Африке, Французская революция не вызвала независимых революционных движений «снизу»[665].

Как вписывается в эту картину Латинская Америка?[666] Она четвертой из основных, граничащих с Атлантикой областей оказалась втянута в революционный процесс «эпохи водораздела» (1750–1850). От региона к региону это втягивание в общий процесс распределялось по-разному. В Северной Америке те колонии, которые позже составят Канаду, были лояльны Британской короне. В других рабовладельческих колониях Карибского бассейна все шло спокойнее, чем в Сан-Доминго, да и на других островах Французских Антильских островов события развивались своим чередом. Напротив, одной из наиболее ярких особенностей Испанской Америки (Бразилия пошла по особому пути, будучи ответвлением Португальской короны) стал полный крах испанской колониальной империи, за исключением Кубы. В течение нескольких лет огромная империя распалась, как мозаика, на независимые республики. В некоторых отношениях само испанское национальное государство также было продуктом распада своей империи. Этот процесс, который лучше всего можно определить как «национально-освободительные революции» (во множественном числе), стал последним из великих преобразований в Атлантическом регионе. Его можно достаточно уверенно отнести к 1810–1826 годам[667]. Все три основные революции могут служить точками отсчета. Гаитянская революция внушала страх везде, где рабство играло большую роль, и особенно там, где свободные цветные люди, называемые в Испанской Америке пардос, начали формулировать свои собственные политические цели. Таким образом, Гаитянская революция была скорее предостережением, чем образцом для подражания, но остров также служил убежищем для повстанцев против Испании. Французская революция лишь ограниченно годилась в качестве модели. Лидеры испано-американских революций за независимость были в основном креолами, то есть белыми людьми испанского происхождения, родившимися в Новом Свете. Как правило, они принадлежали к богатому высшему слою, были землевладельцами и/или членами городского патрициата. Такие люди, при всей их симпатии к либеральным целям ранних этапов Французской революции, не могли не воспринимать якобинский радикализм как угрозу. Точно так же, с осторожностью и подозрением, они относились к вооружению народных масс, без которого в революционной борьбе зачастую обойтись нельзя. То, что в Испанской Америке также существует потенциал для массовых протестов, показало в 1780–1782 годах восстание под предводительством Хосе Габриэля Кондорканки, самопровозглашенного инки Тупака Амару II. Оно произошло спустя несколько лет после восстания Пугачева в России на другом конце света и в некоторых отношениях его напоминало: восстание опиралось на широкую, но рыхлую коалицию различных сил, а в идейном отношении – на истоки народного культурного самосознания. Оно было направлено против испанского владычества (и жестоко подавлено испанцами), но тем не менее его мотивы не полностью совпадали со стремлением креольской олигархии к автономии. Масштабы восстания, о которых ярче всего свидетельствует количество жертв, впечатляют: по некоторым данным, погибло около 100 тысяч индейцев и 10 тысяч испанцев[668]. Поэтому якобинство и воинская повинность по образцу Французской революции (levée en masse) мало привлекали «освободителей» Латинской Америки. Они не могли рассчитывать и на революционную поддержку со стороны Франции, потому что в решающие годы их борьбы за свободу во Франции после конца наполеоновской империи воцарился режим реставрации.

Связь между преобразованиями во Франции и в Латинской Америке была не столько революционной, сколько властно-политической. Для этого необходимо вернуться в 1760‑е годы. В этом десятилетии лежат корни как североамериканской, так и латиноамериканской национально-освободительной революции. В то время по взаимосвязанным, но отличным друг от друга причинам британское и испанское государства одновременно предприняли попытки более жестко контролировать американские колонии путем укрепления колониальной власти и реформирования колониального аппарата управления, а также в большей степени ориентировать их экономический потенциал на потребности метрополии, чем раньше. Великобритания при новом короле Георге III потерпела в этом неудачу уже через несколько лет. Испания при Карле III (правил в 1759–1788 годах) поначалу оказалась более успешной; во всяком случае, она встретила гораздо меньше сопротивления со стороны колонистов. Это объясняется различными причинами. Испанская система правления в Америке всегда была более однородной и централизованной, поэтому способным администраторам было легче проводить реформы в жизнь. Кроме того, южноамериканские креолы были менее вовлечены в дискурс Просвещения, критиковавшего власть, и менее привыкли выражать свою волю в представительных органах. По этой и по многим другим причинам испанская колониальная система не рухнула уже в третьей четверти XVIII века, как британская. Она продержалась до 1808 года, когда вторжение Наполеона в Испанию привело к падению власти Бурбонов в метрополии.

Если восстание в Северной Америке было направлено против имперского правительства, которое воспринималось как все более несправедливое и деспотичное, то узел кризиса в Испанской Америке затянулся лишь в тот момент, когда такого имперского центра больше не существовало[669]. В этой ситуации имперского вакуума на первый план вышли две тенденции: с одной стороны, различные креольские патриотизмы, возникшие со временем в рамках испанской империи и гораздо более четко профилированные, чем характеры отдельных колоний в британской Северной Америке; с другой стороны, желание все же сохранить свободную политическую ассоциацию с Испанией в рамках нового либерального конституционного государства. В определенном смысле это было зеркальным отражением предшествующего развития в Северной Америке. «Креолы» (как их вполне можно назвать) в тринадцати мятежных колониях Северной Америки в начале конфликта все еще ощущали себя преимущественно британцами. Для многих из них прошло немало времени, прежде чем консолидированная британская идентичность превратилась в поначалу еще неуверенную американскую[670]. Сопротивление колонистов было направлено не столько против короля как реальной и символической фигуры, сколько против претензий на всемогущество парламента в Лондоне, который присвоил себе право произвольно облагать американцев налогами, не предложив им ничего, кроме фикции виртуального представительства. В случае с испанцами формирование отдельной идентичности уже зашло дальше.

С другой стороны, испано-американские креолы возлагали большие надежды на некоролевское (реакционный король Фердинанд VII был в плену у Наполеона) альтернативное правительство в неоккупированной части Испании. Сердцем этого альтернативного правительства были кортесы в Кадисе: первое модерное национальное собрание Испании было созвано в сентябре 1810 года и с самого начала задумывалось как представительный орган всего