Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

испанского мира, включая колонии[671]. Однако кортесы – в которых американцы, конечно, были представлены минимально, лишь несколькими членами, – оказались столь же упрямыми в таких вопросах, как торговая политика, что и британский парламент несколькими десятилетиями ранее. Вполне мыслимый идеал имперской федерации не мог быть реализован за пределами испанского абсолютизма. Кортесам также не удалось отменить работорговлю и/или рабство и занять позицию по проблемам полиэтничности американских обществ. Тем не менее ранний испанский эксперимент в области конституционализма, очень масштабный по европейским меркам того времени, приучил креолов, в частности, к преимуществам писаных конституций (испанская конституция 1812 года стала формальной моделью для всего распространяющегося конституционализма в Латинской Америке XIX века) и практике широкого участия в политической жизни, которая, например, не знала ограничений на право голоса мужчин по имущественному цензу.

Освобождение испаноязычной Америки оказалось не таким простым, как освобождение британской Америки. Территория была больше, логистика сложнее, контраст между городом и деревней острее, роялизм сильнее, креольская элита часто распадалась на фракции, враждовавшие на грани гражданской войны. Территориально несколько армий и ополчений бок о бок вели различные, лишь слабо связанные между собой войны за независимость. Во времени южноамериканская национально-освободительная революция прошла две фазы[672]. Первое ее пробуждение как на этой, так и на другой стороне Атлантики было пресечено в мае 1814 года с возвращением короля-абсолютиста Фердинанда VII. Только в ходе вооруженного сопротивления этой поначалу весьма успешной попытке вновь завоевать уже ускользнувшие колонии достигла своего героического апогея борьба за свободу, которую вели такие люди, как Симон Боливар, Хосе де Сан-Мартин и Бернардо О’Хиггинс[673]. К 1816 году казалось, что Испания взяла под контроль сопротивление – за исключением прежде всего Аргентины. Во многих местах на континенте повстанцы оказались в обороне; реакция привела в действие свои карательные суды. Только после этого спада в революционном деле постепенно началась вторая фаза освободительных войн. В ней уже начали играть зловещую роль каудильо – военачальники, чья власть основывалась на том, что они раздавали своим вооруженным бандам и сторонникам из числа гражданских лиц трофеи, захваченные во время походов, и не обращали внимания на государственные органы и законы. В целом революционный процесс здесь оказался более сложным в социальном плане, чем в Северной Америке. Там, на севере, имела место революция элит, в рамках которой не происходило таких крестьянских восстаний и народных волнений, как, например, в Мексике, где сельские восстания часто не имели ничего общего с испанским колониальным присутствием, а были направлены прежде всего на защиту находящегося под угрозой традиционного образа жизни[674]. Последняя серия военных побед в странах к югу от Новой Испании / Мексики снова была связана со слабостью Испании, поскольку в армии идея повторного завоевания Америки вызывала мало энтузиазма, а без армии либералам не удалось бы заставить короля Фердинанда восстановить конституцию в 1820 году. Эти возобновившиеся испанские беспорядки задержали отправку свежих экспедиционных войск. Тот факт, что испанцы в своей попытке реконкисты Америки использовали французские методы партизанской войны, которые они незадолго до этого испытали на собственном опыте, еще раз демонстрирует революционную Атлантику в качестве контекста, в котором акторы учились друг у друга.

Наконец, международный контекст: в отличие от североамериканских повстанцев после 1778 года, латиноамериканские борцы за свободу не получали прямой военной поддержки извне, даже от США. Ни одна внешняя великая держава не вмешивалась непосредственно в события, как на Гаити. Королевский военный флот раскрыл защитный зонтик над Атлантикой, но, в отличие от других революций, решающие военные столкновения происходили без стороннего вмешательства между креолами и представителями испанской монархии Реставрации. Однако не следует упускать из виду, что в самом начале, около 1810 года, большую роль сыграл страх, что Франция может захватить и испанские колонии. Когда испанская монархия перестала существовать, никто в Латинской Америке не захотел стать подданным Наполеона. На более поздних этапах немаловажную роль сыграла частная поддержка: английские и ирландские наемники и добровольцы (между 1817 и 1822 годами их прибыло в Южную Америку 5300 человек) сражались на различных театрах военных действий и стали важным фактором[675]; американские каперы воевали с испанскими кораблями при попустительстве своего правительства, а британские купцы оказывали финансовую поддержку: в долгосрочной перспективе это были хорошие инвестиции в открытие новых рынков.

По всей Америке революции, направленные на обретение колониями независимости, имели два фундаментальных последствия, по крайней мере в тенденции: подданные стали гражданами, а структура старых иерархических обществ пошатнулась[676]. Из колониального плюрализма в Северной Америке и в испаноязычной Америке возникли разные политические ландшафты: на юге – еще большее разнообразие, усиленное суверенитетами национальных государств; на севере – федеративное государство, основной динамикой которого была территориальная экспансия на запад и на юг, в том числе за счет Мексики и испаноязычной центральноамериканской цивилизации в целом (Испано-американская война 1898 года относится к этому же комплексу событий). В обоих случаях рядом продолжало существовать крупное государство, не затронутое революцией: на юге это была империя (с 1889 года – республика) Бразилия, на севере – британский доминион Канада. Ни на севере, ни на юге политическая революция не привела сразу к стабилизации, однако условия для этого больше благоприятствовали на севере: Война за независимость США не была одновременно и гражданской войной, не было там и северного эквивалента pardos – многочисленного слоя свободных цветных людей, чью лояльность временами пытались приобрести как республиканцы, так и роялисты[677]. На севере существовали четкие границы между белыми, с одной стороны, и индейцами и чернокожими – с другой: национальная политика оставалась политикой белых и для белых. На юге, где колониальное государство назначило гражданам разные правовые статусы на основании оттенков кожи, раскол прошел по более сложным линиям. На севере сохранялся более четкий баланс городского и сельского населения, в то время как военное время на юге привело к «рурализации власти»[678]. В последующие десятилетия североамериканская подвижная граница – фронтир – способствовала определенной демократизации землевладения. В Южной Америке, напротив, землевладельческие олигархии монополизировали власть, оказывая влияние на соответствующую национальную политику сильнее, чем это удавалось аграрным силам в США, даже на пике влияния Юга перед Гражданской войной.

Одним из больших достижений молодых США, не повторившихся на Юге, стало отсутствие милитаризации и милитаризма. Вооруженная нация революционного периода не превратилась в военную диктатуру. Независимые военные силы типа каудильо не приобрели большого значения. В отличие от Южной Америки и части Европы, Северная Америка не стала континентом военных переворотов[679]. Многие государства Испанской Америки пришли к внутреннему миру только в 1860‑х или даже