Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

1787–1788 годах) или мексиканский теолог Фрай Сервандо Тереса де Мьер – возмущенно отвечали на выступления европейских авторов (таких, как натуралист Бюффон, а позже философ Гегель), пренебрежительно отзывавшихся о природе и культуре Нового Света[691]. Симон Боливар – главный латиноамериканский политический мыслитель той эпохи наряду с разносторонним ученым Андресом Бельо, долгое время жившим в Лондоне, – также неоднократно настаивал на том, что концепции европейского Просвещения не следует без изменений переносить на Америку. Здесь он мог сослаться на Монтескье, который требовал, чтобы законы каждой страны были приспособлены к ее конкретным условиям.

В рамках общеатлантического Просвещения сформировались центры и периферии. По сравнению с Францией или Шотландией Испания на этапе антиклерикальной политики реформ при Карле III в интеллектуальном отношении была периферией. Однако для того времени было характерно пренебрежение внутриевропейскими культурными границами. Часто отмечалось, что англичане и североамериканские колонисты, хотя и шли зачастую разными религиозными путями, имели общую правовую традицию и общие убеждения в том, что касалось личности и ее гарантий[692]. Многочисленные памфлеты в ходе внутриамериканской войны мнений и особенно Декларация независимости показали, что Джон Локк и его концепция общественного договора, учение Элджернона Сидни о сопротивлении и теории ранних шотландских моральных философов, таких как Фрэнсис Хатчесон и Адам Фергюсон, были хорошо известны в Северной Америке[693]. Томас Пейн – корсетный мастер и философ-самоучка, прибывший в Новый Свет только в ноябре 1774 года и ставший одним из самых влиятельных журналистов всех времен, – создал компендиум британской радикальной политической мысли в своем влиятельном произведении «Здравый смысл» (1776) – продукте атлантического космополитизма, который затем нашел еще более яркое выражение в произведении Пейна «Права человека» (1791–1792).

По сравнению с конкретными результатами «просвещенного абсолютизма» в Европе новые Соединенные Штаты воплотили в себе прогресс реализованного просвещения. Если в «эпоху водораздела» и были короли-философы, то даже с бóльшим основанием, нежели Фридриха II Прусского или Иосифа II Австрийского к ним можно, наряду со стоящим отдельно Наполеоном, отнести трех преемников Джорджа Вашингтона на посту президента США: Джона Адамса, Томаса Джефферсона и Джеймса Мэдисона. Большим вниманием пользовались в англоязычной Америке и французские авторы, прежде всего Монтескье, Руссо и резкий критик колониализма аббат Рейналь (под именем которого иногда писал и Дени Дидро). Латиноамериканцы тоже вскоре познакомились с этими философами. Молодой человек из состоятельной семьи в Каракасе – Симон Боливар – читал их работы, а также труды Гоббса и Юма, Гельвеция и Гольбаха, и, очевидно, он не был одинок[694]. В девяностых годах XVIII века в Мексике все общество, начиная с вице-короля, изучало (не применяя сразу на практике) все исходящее от критических умов Европы[695]. В самом общем плане можно сказать, что дух времени – вера в прогресс – охватил не только интеллектуалов в узком смысле, но и часть делового мира по обе стороны Атлантики[696]. Поэтому посещение политически консервативного Лондона, мирового центра экономического модерна, было для многих американцев как минимум не менее захватывающим впечатлением, нежели знакомство со взбудораженным революцией Парижем.

«Революция – не званый обед», – написал в 1927 году молодой Мао Цзэдун, который знал об этом не понаслышке. То же самое можно сказать и об атлантических революциях. Ни одна из них не была мирной революцией, подобной той, что произошла в 1989–1991 годах между Эльбой и пустыней Гоби. Приводить здесь статистику бесполезно. Жертвы французского Террора 1793–1794 годов, численность которых по всей стране оценивается в 50 тысяч человек (добавьте к этому 150–200 тысяч погибших в гражданской войне в Вандее с 1793 по 1800 год)[697], следует учитывать наряду с более многочисленными жертвами европейских войн между 1792 и 1815 годами (включая ужасный террор всех сторон в Испании после 1808 года); сотнями тысяч погибших в Латинской Америке от восстания Тупака Амару в 1780 году до конца освободительных и гражданских войн, которые иногда велись как тотальные войны, сопровождавшиеся безудержным истреблением людей[698]; и теми, кто погиб в самом страшном революционном ведьмином котле эпохи – Сан-Доминго/Гаити, включая десятки тысяч простых солдат французских и британских экспедиционных армий, большинство из которых умерло от тропических болезней. Революцию Томаса Джефферсона и Джорджа Вашингтона справедливо считают менее кровавой в сравнении с революцией Максимилиана Робеспьера: в Америке не было аналога массового убийства людей, объявленных предателями народа. Тем не менее не следует забывать, что с точки зрения Великобритании американская война за независимость 1775–1781 годов потребовала такого уровня мобилизации, какого не было ни в одной из предыдущих войн Альбиона, – и это в некотором смысле делает ее первой модерной войной – и что она унесла около 25 тысяч жизней только со стороны повстанцев[699]. Война за независимость США породила больше беженцев и эмигрантов, чем вся Французская революция[700]. Однако в отличие, например, от Русско-турецкой войны, когда за один день в 1788 году тысячи турок были перебиты во время взятия портовой крепости Очаков, в период американской Войны за независимость не было массовых убийств мирных жителей. По сравнению с этим вторая четверть XIX века была относительно безобидным этапом в мировой истории, пока в 1850–1851 годах не началась великая резня во время восстания тайпинов в Китае.

Положение Великобритании на великом атлантическом революционном поле весьма своеобразно. Начиная с 1763 года она была сильнейшей военной державой в Атлантическом регионе. Именно попытка Лондона привести в чувство строптивых жителей колоний вызвала цепную реакцию (если упростить линейно) последовавших одна за другой революций. Великобритания была вовлечена повсюду. Она вела войну против всех революций того времени, кроме латиноамериканских, но и здесь по крайней мере одна из первых британских военных акций – оккупация Буэнос-Айреса в июне 1806 года – имела далеко идущие мобилизующие последствия. И все это время британская политическая система оставалась неуязвимой и не дрогнула под ударами социальных протестов и подрывных действий как в сельской местности, так и в новых городах, выросших в период промышленной революции. В период с 1775 по 1815 год она осуществила самые крупные военные и экономические мобилизационные кампании за всю историю до Первой мировой войны и доказала свою состоятельность в отборе лидеров, приведя к власти чрезвычайно способных политиков, таких как Уильям Питт Младший (премьер-министр почти без перерыва с 1783 по 1806 год), опаснейший из противников Наполеона.

Так была ли Великобритания, которая в то же время переживала особенно быстрые социально-экономические изменения, консервативным полюсом покоя в мире, охваченном потрясениями?

На самом деле Соединенное Королевство тоже участвовало в европейском революционном движении середины XIX столетия. Между летом 1830 года, когда вскоре после