Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

смерти короля Георга IV пришло известие об Июльской революции во Франции, и июнем 1832 года, когда пакет законов о реформах был окончательно принят парламентом в условиях драматического напряжения, Великобритания пережила свой величайший внутриполитический кризис за весь XIX век. Ни 1790‑е годы, ни 1848 год не были моментами наибольшей вероятности революции; такой момент наступил через пятнадцать лет после окончания войны, которая шла более двадцати лет. Непреодоленные последствия той войны и влияние ранней индустриализации вместе до крайности усилили недовольство господствующим порядком среди населения Британии. Между 1830 и 1832 годами беспорядки вспыхнули в большей части южной и восточной Англии и в Уэльсе, портовый город Бристоль подвергся значительным разрушениям, Ноттингемский замок был сожжен, рабочие и средний класс создавали гвардию, ополчение и другие объединения (unions). Если бы герцог Веллингтон, ведущий политик-консерватор, весной 1832 года при поддержке реакционного короля решился на прямую конфронтацию с общественными настроениями, как во Франции это сделал двумя годами ранее принц Полиньяк, Ганноверская династия могла бы пойти путем французских Бурбонов[701]. Отказавшись же от прямого столкновения, герцог помог реформаторски настроенному премьер-министру от партии вигов Чарльзу Грею (второму графу Грею) сформировать парламентское большинство для принятия законопроекта о реформе. Более важным, чем содержание законопроекта, который осторожно расширял число мужчин, имеющих право голоса, и улучшал парламентское представительство растущих промышленных городов, был сам факт его принятия[702]. Реформа сверху упредила революцию снизу. Так был найден новый рецепт успеха в политике обеспечения стабильности, и в то же время консервативный олигархический режим, который представлял Питт, был заменен новым, который, поверх межпартийных различий, стал больше прислушиваться к настроениям в стране, в том числе все чаще к настроениям среди тех категорий населения, которые еще не были допущены к выборам. Этого не всем было достаточно: разочарование по поводу ограниченности реформ породило массовое и интеллектуально плодотворное движение – чартизм, которое в 1848 году потерпело политическую неудачу, потому что не перешло к насильственным революционным действиям и не нашло достаточно многочисленных союзников среди реформаторских сил в средних слоях.

Другая форма британской революции достигла своего первого большого успеха уже в 1807 году: аболиционизм – борьба против торговли рабами, организованная как широкое гражданское движение, – добился того, что британский парламент запретил работорговлю. Вслед за тем в 1834 году рабство в Британской империи было запрещено. Это стало морально-нравственной революцией, радикальным отказом от института, который на протяжении веков считался во всей Европе чем-то само собой разумеющимся и полезным для национальных интересов. В начале этой специфически британской революции, которое можно датировать 1787 годом, стояли несколько религиозных активистов, в основном квакеры, и радикальные гуманисты. Ее самым настойчивым и эффективным организатором стал англиканский священнослужитель Томас Кларксон, а самым известным парламентским представителем – политик-джентльмен и ревностный христианин Уильям Уилберфорс. На пике своей эффективности аболиционизм был всебританским массовым движением, использовавшим широкий спектр ненасильственных методов агитации, первым в истории Европы широким протестным движением, которое в значительной степени возглавляли бизнесмены (например, предприниматель Джозайя Веджвуд) и в котором, в отличие от Французской революции, не играли большой роли перебежчики из аристократов[703]. Если аболиционизм не разрушил политическую систему территориального государства, то он разрушил институт принуждения – вместе с правовой системой и поддерживающей его идеологией, – который являлся одной из основ атлантического мира раннего Нового времени[704].

Революции влияли друг на друга не только через книги и абстрактные рассуждения. Будущие революционеры учились «на месте». Бенджамин Франклин, благодаря своим научным экспериментам ставший самым известным в Европе американцем того времени, олицетворял новую Америку в качестве посланника в Париже в 1776–1785 годах. Маркиз де Лафайет, «герой Старого и Нового Света», сражался вместе со многими другими европейскими добровольцами в Войне за независимость Северной Америки и под влиянием американских конституционных принципов, дружбы с Джорджем Вашингтоном и личных наставлений Томаса Джефферсона стал одним из ведущих умеренных политиков на первом этапе Французской революции. Вскоре Лафайету пришлось услышать, что Франция не будет «рабски» копировать американскую модель. Он бежал из Франции, сидел в прусских и австрийских тюрьмах как якобы опасный радикал и в конце концов стал для многих – например, для молодого Генриха Гейне, который познакомился с ним в Париже и описывал его как темпераментного пожилого господина, – воплощением чистых идеалов революции[705].

Отдельные революции, естественно, шли своими путями. Во Франции, например, гораздо меньше внимания уделялось системе сдержек и противовесов между государственными органами и гораздо больше – выражению единой национальной воли в понимании Жан-Жака Руссо. Здесь североамериканцы были лучшими учениками Монтескье, чем его французские соотечественники, которые окончательно пришли к либеральной демократии только в конце 1870‑х годов. Но Конституция Директории 1795 года была ближе к американским идеям, чем ее революционные предшественники, а генерала Бонапарта многие называли новым Джорджем Вашингтоном[706]. Более того, революции зеркально отражали друг друга, пока в XIX веке между Америкой и Европой постепенно не открылся широкий ментальный разрыв.

Позднейшая Реставрация также была отмечена непосредственным революционным опытом, зачастую отраженным в биографиях. Французский революционный период от Клятвы в зале для игры в мяч до битвы при Ватерлоо длился всего двадцать шесть лет. Такие люди, как Талейран, который служил каждому из французских режимов на высоком посту, активно пережили его в середине своей жизни, другие наблюдали его от начала до конца, как Гёте, Гегель, Фридрих фон Генц и более долгоживущие среди их ровесников по поколению. Александр фон Гумбольдт слышал выступления Эдмунда Берка в Лондоне перед Французской революцией, обсуждал науку с Томасом Джефферсоном, был представлен Наполеону, возбуждал в Европе симпатии к борьбе Латинской Америки за независимость и в марте 1848 года в возрасте восьмидесяти лет присутствовал на революционных собраниях в Берлине[707].

Век революций предстает как великий парадокс с тех пор, как экономическая история приурочила индустриализацию к концу века. Броский тезис о «двойной революции» – политической во Франции и промышленной в Англии, – популяризированный прежде всего Эриком Хобсбаумом, больше не выдерживает критики. Политическая современность начинается с великих текстов революционной эпохи, прежде всего с североамериканской Декларации независимости (1776), Конституции США (1787), Декларации прав человека и гражданина (1789), французского Декрета об отмене рабства в колониях (1794) или Ангостурской речи Боливара (1819). Эти документы относятся к тому времени, когда даже в Великобритании промышленная революция еще не возымела революционного эффекта. Атлантическая революционная динамика не подпитывалась новыми социальными конфликтами индустриализации. Если что-то в ней и было «буржуазным», то это не имело никакого отношения к промышленности.

3. Конвульсии середины века

Второй эпохи революций не было – за исключением бурных 1917–1923 годов, когда