Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

1870‑х годах, что также стало следствием усиления интеграции в мировую экономику[680]. Если и выделять что-то вроде пиковой фазы политической стабильности в Центральной и Южной Америке, то это три десятилетия между 1880 годом и началом Мексиканской революции 1910‑го. В США высокая степень послереволюционной стабилизации была достигнута в те годы, когда борьба Латинской Америки за независимость еще только начиналась. С избранием третьего президента, Томаса Джефферсона, в 1800 году США вступили в период своей консолидации[681]. Отчасти эта консолидация была обманчивой или временной. Прежде всего, оставались нерешенными два вопроса. Первый: как два совершенно разных типа общества – южное рабовладельческое и северный капитализм, основанный на свободном наемном труде, – могут сосуществовать в одном государстве; и второй вопрос: как интегрировать новые штаты, не нарушая тонко сбалансированного конституционного равновесия. Гражданская война, начавшаяся в 1861 году, не стала полной неожиданностью. В ретроспективе она кажется гораздо более «неизбежной», чем, например, Первая мировая. В начале Гражданской войны существовали нерешенные проблемы, унаследованные от революционного периода. Только потому, что отцы-основатели не решили вопрос о рабстве, в конце 1850‑х годов еще можно было всерьез призывать к возобновлению запрещенной в 1807 году работорговли с Африкой, а такой благоразумный политик, как Авраам Линкольн, был убежден, что Юг намерен ввести рабство в свободных штатах Севера[682].

Таким образом, в определенном смысле Гражданская война была последним актом Американской революции. Если опасаться чрезмерного расширения понятия революции, можно поиграть с идеей столетнего цикла революционных волнений в Северной Америке: от кризиса, вызванного Актом о гербовом сборе в 1765 году, до поражения Конфедерации в 1865‑м.

Окончание латиноамериканских национально-освободительных революций подходит вплотную к европейским революциям 1830–1831 годов, которые, как двуликий Янус, были обращены и в прошлое, и в будущее. Их также следует рассматривать как часть – и завершение – эпохи революций. В то время революционная обстановка, обусловленная волнениями парижских ремесленников в конце июля 1830 года, царила во Франции, в южных Нидерландах (которые в результате этих событий превратились в самостоятельное государство Бельгия), в Италии, Польше и некоторых государствах Германского союза (прежде всего, в курфюршестве Гессен, Саксонии и Ганновере). Результат был довольно скромным. Реставрационные силы, взявшие верх в континентальной Европе после 1815 года, были кое-где ослаблены, но политическое поражение они потерпели только во Франции. Однако даже там большей политической свободы добились в основном те социальные группировки (можно называть как «нотаблями», так и «либеральной буржуазией»), которые еще до Июльской революции составляли ядро послереволюционной французской элиты[683]. 1830 год был скорее политической, чем социальной революцией. Правда, она перекликалась с 1789–1791 годами, так как напомнила о первоначальной революционной идее конституционного государства и в значительной степени опиралась на риторику и символику Великой революции в ее доякобинской фазе. Героизация образов городской баррикадной борьбы, однако, не должна заслонять тот факт, что продолжали существовать формы сельского протеста, зачастую лишь слабо связанные с событиями в городах; если просто назвать их «домодерными», это мало что даст[684].

Трансатлантическая интеграция

Атлантические революции объединял один новый базовый опыт, который не допускал возврата к дореволюционным условиям: продолжающаяся политизация широких слоев населения. Везде политика перестала быть только политикой элиты. Что-то от этого нового положения дел сохранялось и после окончания революционной фазы почти везде, хотя в разных странах охлаждение революционного пыла происходило очень по-разному[685]. Наиболее успешно массовая политизация была использована для создания представительных учреждений в США – правда, небелое население в них не допустили. Там, где такая попытка квазидемократической реконструкции провалилась – как во Франции в период Директории (1795–1799) и в некоторых латиноамериканских государствах, – новые авторитарные системы не могли обойтись без определенной, хотя бы аккламационной легитимации со стороны «народа». «Бонапартизм» не означал возврата к Ancien régime, и даже реставрация Бурбонов после 1814 года сохранила некоторые фрагменты наследия периода после 1789 года, такие как конституционная идея (charte constitutionelle) и новая аристократия, которую Наполеон создал из своих генералов и сторонников. Однако она отменила самый страшный инструмент, появившийся в результате революции: наполеоновскую машину призыва на военную службу, пожиравшую мужчин[686]. Нигде, кроме Испании, курфюршества Гессен и некоторых районов Италии, реакция не собиралась стереть следы революции полностью. То, что чистая харизма не может поддерживать послереволюционный порядок, хорошо понимал Наполеон, великий строитель институтов. Боливар тоже это видел и, несмотря на многие диктаторские вызовы, которые достались ему в годы триумфа, неустанно боролся за верховенство закона и за то, чтобы личная власть ограничивалась некими обязательствами более высокого порядка. Но он не смог предотвратить сползание собственной родины, Венесуэлы, и подобных ей государств на континенте к десятилетиям правления каудильо[687]. В таких условиях массовая политизация сводилась к поддержанию диктатором хорошего настроения у его узкой клиентелы.

Атлантические революции возникли из формировавшейся со времен Колумба паутины отношений, соединявших оба берега океана. Несколько уровней интеграции накладывались друг на друга:

1) административная интеграция в рамках больших империй – Испании, Англии/Великобритании и Франции, а также малых – Португалии и Нидерландов;

2) демографическая интеграция через миграцию в Новый Свет, особенно с Востока на Запад, но также и через реэмиграцию в обратном направлении, особенно колониального персонала;

3) интеграция через торговлю, от торговли пушниной на севере до работорговли из Анголы в Бразилию на юге, организованной в соответствии с конкурентными правилами постепенно все менее последовательного национального меркантилизма, который первоначально нарушался эндемическим пиратством, начавшим исчезать после 1730‑х годов. Эта торговля создала нечто вроде общей атлантической потребительской культуры (то есть зачатков сегодняшнего западного потребительства), нарушение которой через политически мотивированные бойкоты впервые стало оружием в международных отношениях[688];

4) интеграция посредством культурных трансферов различного рода, начиная с передачи западноафриканского образа жизни через распространение перформативных практик, пересекающих регион, к модифицированному воспроизведению европейских архитектурных стилей по другую сторону Атлантики[689];

5) интеграция через общие или сходные нормативные основы «атлантической цивилизации», поддерживаемой и распространяемой растущим тиражом книг, памфлетов и журналов; уже английский писатель и литературный критик Уильям Хэзлитт описал Французскую революцию 1828 года как позднее следствие изобретения печати[690].

Этот пятый пункт важен для понимания атлантических революций, хотя чистая идея не может адекватно объяснить политическое действие без обосновывающего интереса. С точки зрения истории идей все атлантические революции – дети Просвещения. Просвещение было европейского происхождения, и его влияние по другую сторону Атлантики следует описывать прежде всего как масштабный процесс заимствования и рецепции. Собственные голоса американцев, которые были услышаны и в Европе, начали раздаваться только в 1760‑х годах. Некоторые из них – Бенджамин Франклин, Томас Джефферсон, авторы журнала The Federalist Papers (выходившего в