Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

зависимости от цвета кожи. Однако различные революционные группы в Париже не имели ни малейшего намерения освободить свою самую ценную колонию и позволить ей обрести независимость. Под руководством бывшего раба Франсуа-Доминика Туссена-Лувертюра (1743–1803), который поступил на службу французскому революционному правительству, революционная борьба и осторожное движение к независимости переплелись сложным образом. Франция могла бы смириться с независимостью Гаити, если бы ей гарантировали, что остров продолжит играть свою роль во французской трансатлантической торговой системе. Туссен-Лувертюр, достигший вершины своего могущества в 1797 году, когда он был назначен губернатором Сан-Доминго, похоже, понимал, что полный экономический разрыв с Францией нецелесообразен. Туссен также умело лавировал между Францией и двумя контрреволюционными державами-интервентами – Испанией (которой принадлежала восточная половина острова Эспаньола/Гаити) и Великобританией. Британцы отказались от стоившей им больших потерь попытки завоевать остров в 1798 году[657]. Наполеон поставил точку в эксперименте Туссен-Лувертюра. В 1794 году Конвент в Париже отменил принятое ранее решение об отмене рабства во всех колониальных владениях. После того как Первый консул в апреле 1802 года заключил мир с Великобританией, он послал военную экспедицию в Карибское море, чтобы прекратить проект Туссен-Лувертюра. Губернатор был арестован и вскоре умер во французской крепости. Восстановление рабства, впрочем, так и не удалось провести в жизнь. Чернокожее население защищалось и разгромило французскую армию в необычайно жестокой и разрушительной партизанской войне 1803 года. 1 января 1804‑го было провозглашено независимое государство Гаити. Франция только в 1825 году признала его и отказалась от идеи вернуть себе остров силой.

Вопреки сопротивлению двух сильнейших военных держав той эпохи, Великобритании и Франции (которые в кои-то веки оказались солидарны друг с другом), большинство населения Гаити уничтожило трехвековой институт рабства на острове. Но одновременно революция и интервенционные войны посеяли хаос такого масштаба, что построить умиротворенное и процветающее новое общество стало чрезвычайно сложно. Ход событий на Гаити не вызвал новой революционной цепной реакции. Ни в одном другом рабовладельческом обществе в XIX веке не повторилось зрелище революционного самоосвобождения рабов. Во Франции гаитянский маяк послужил предостережением против слишком мягкой политики в вопросе рабства. Страна, провозгласившая полную эмансипацию в 1794 году, освободила оставшихся рабов только в 1848‑м, через пятнадцать лет после контрреволюционной Великобритании. Во всех рабовладельческих обществах – а особенно в южных штатах США – о великом «негритянском восстании» говорили, желая напугать аудиторию: вас ждет то же самое, если рабам предоставить хотя бы минимум уступок! Вплоть до Гражданской войны, спустя более полувека после событий, пропагандисты Юга напоминали, что французские аболиционисты из Общества друзей чернокожих (Amis des Noirs) открыли ящик Пандоры и спровоцировали восстание рабов. Американские аболиционисты, наоборот, указывали, что только отмена рабства может в корне уничтожить надвигающееся зло[658].

В отличие от Североамериканской и Французской революций, Гаитянская революция происходила в обществе, где не было ярко выраженной письменной и печатной культуры. Свидетельства революционеров о себе существуют, но их не так много, и лишь немногие сформулировали программные заявления. Даже о намерениях Туссена-Лувертюра, сложной личности, можно судить лишь отчасти по его действиям. В последнее время историки проявили большую изобретательность в оценке этих разрозненных источников, открыв совершенно новую грань в эпохе революций[659]. Эта дискурсивная бесплодность способствовала тому, что Гаитянский случай долгое время не воспринимался всерьез в революционной истории. Казалось, от этой революции не исходило никакого универсального политического мышления, кроме призыва к свободе для рабов всех стран. В этом нет ничего негативного. Но следует заметить, что революция на французских Карибах с самого начала разделяла дискурс свободы, который лежал в основе всей Атлантической революции. Британско-североамериканская, а также французская критика абсолютизма постоянно использовали топос о ярме рабства, от которого нужно освободиться. Уже Сэмюэла Джонсона, английского философа эпохи Просвещения, удивляло то, что самые громкие призывы к свободе исходили от рабовладельцев[660].

Некоторые отцы-основатели США были рабовладельцами и оставались ими (хотя Джордж Вашингтон дал всем своим рабам свободу). Американская конституция 1787 года, равно как и последующие поправки к ней, ничего не говорила о проблеме рабства. На Гаити – и нигде больше – непосредственное значение для людей, вершивших революцию, приобрела сначала программа прекращения расовой дискриминации, а затем – программа освобождения рабов. Чернокожие и цветные люди, жертвы жесткой системы угнетения, усвоили идеи, идеалы и символы Французской революции и искали свое место в новой вселенной, где граждан не делят по цвету, – как это было провозглашено в 1794 году[661]. Таким образом, именно повторное введение рабства в 1802–1803 годах, а не само изначальное восстание рабов вызвало апокалиптическую освободительную войну. А колониализм, сохранявшийся везде, кроме Гаити, послужил причиной того, что противоречие между нормой всеобщего равенства перед законом и ее практическим несоблюдением еще полтора столетия оставалось жгучим вопросом исторической повестки дня.

Латинская Америка и Северная Америка в сравнении

Интеллектуальный мировой эффект принципов 1776 и 1789 годов был неограничен во времени и пространстве[662]. Почти везде (за исключением разве что Японии) во все последующие эпохи ссылались на свободу, равенство, самоопределение, права человека и гражданина.

Встречное течение западной мысли, от британского современника Эдмунда Берка до французского историка Франсуа Фюре, желало видеть истоки «тоталитарной демократии» (согласно Якобу Л. Тальмону, который определил Руссо главным злодеем) и всех форм политического фанатизма и фундаментализма в целом в якобинском радикализме. Непосредственное глобальное влияние, ощутимое в конкретных взаимодействиях, было гораздо более ограниченным. Оно, как мы видели, не добралось даже до России[663]. В Китае на Французскую революцию практически не было отклика до 1919 года, и даже тогда, по веским причинам, антиимперская освободительная борьба североамериканских колоний вызвала куда больший интерес.

Революционный лидер Сунь Ятсен (1866–1925) желал бы видеть себя в роли Джорджа Вашингтона в Китае. В Индии некоторые противники британцев тщетно надеялись на французскую поддержку; напротив, умело использованный в тактическом плане страх перед французским вторжением стал предлогом для упреждающего завоевания значительной части субконтинента под руководством Ричарда Уэлсли, брата Артура Уэлсли, который проявил себя в борьбе с Наполеоном и с 1814 года звался герцогом Веллингтоном[664]. Французская революция вместе с наполеоновской экспансией на Ближнем и Среднем Востоке оказала наиболее глубокое влияние за пределами или на краю атлантического пространства взаимодействия. Безусловно, гораздо важнее самой революции в Египте, в Османской империи и даже в далеком Иране была военная экспансия Наполеона. Она заявила о себе одним махом в 1798 году, когда французы вторглись в Египет. Французская оккупация сломила многовековую власть мамлюков и тем самым освободила место для новых лиц и групп, которые захватили власть после ухода французов в 1802 году.