Наперекор судьбе - Пенни Винченци

Оливер с явным изумлением посмотрел на жену:

– Селия, но Адель и так находится дома. И ее дети – тоже. Она теперь живет в Париже, вместе с отцом ее детей.

– К великому сожалению.

– Согласен с тобой. Но таковы факты. Она не захочет даже думать о спешном возвращении сюда.

– Тогда мы должны заставить ее задуматься обо всех возможных опасностях. Если у Люка есть хоть капля порядочности, он согласится с нами.

– Должен признаться, я очень боюсь за нее, – сказал Оливер. – За всех их. А то, что Люк – еврей, лишь усугубляет опасность.

– Это я знаю.

За последние два года Селия медленно и весьма неохотно изменила свои взгляды на фашизм. Газеты сообщали о преследовании евреев в Польше и в самой Германии. Австрийских евреев заставляли дочиста отмывать мостовые под надзором их нацистских мучителей. Чуть ли не каждый день появлялись сообщения о пожарах в синагогах и разграблении магазинов, принадлежащих евреям. Однако самым весомым аргументом, убедившим Селию в бесчеловечной природе фашизма, стали события Kristallnacht – «Хрустальной ночи», которую еще называли «Ночью разбитых витрин». Минувшей осенью в течение суток по Германии и частично по Австрии прокатилась волна организованного насилия в отношении евреев. За эти страшные сутки было арестовано и отправлено в концлагеря двадцать тысяч евреев. Штурмовики врывались в еврейские дома и избивали всех, кто там был, включая женщин и детей. Селия читала об этом в «Таймс», и по ее щекам текли слезы, что было ей очень несвойственно. Потом она ушла к себе и долго сидела, до крайности потрясенная не только случившимся, но и тем, какими же наивными и заблуждающимися оказались она сама и ее друзья.

Некоторые из них, в том числе и Банни Арден, продолжали поддерживать Гитлера. Но только не Селия.

– Теперь я понимаю, что ошибалась, – призналась она Оливеру. – Чудовищно ошибалась. Я хочу извиниться перед тобой, а также перед Аделью и, разумеется, перед Люком.

Селия поехала в Париж. Она всегда отличалась мужеством, как нравственным, так и физическим. Но еще никогда ей не требовалось столько мужества, как во время разговора с Аделью и Люком в их парижской квартире.

Она просила прощения, но не получила его.

– Я была не права, – без обиняков сказала она. – Я заблуждалась, высокомерно упорствовала в своих заблуждениях и серьезно обидела вас обоих. Я очень сожалею о случившемся.

В гостиной стало тихо. Адель, ошеломленная собственной реакцией, с беспокойством посмотрела на Люка, ища подсказку. Но он во время покаянного монолога Селии сидел с каменным лицом, слегка кивал, а потом вдруг встал и ушел, заявив, что у него назначена встреча с друзьями.

– Мама, не сердись на него, – попросила Адель, когда за Люком закрылась дверь. – Он очень подавлен этими событиями и вообще всем, что происходит. Ты слишком долго отрицала очевидное. Для Люка это было очень оскорбительно.

– Разумеется. Я хорошо понимаю его чувства. И лишь надеюсь, что со временем он меня простит.

– Я тоже надеюсь. Но ты до сих пор не понимаешь, чем была для него… для нас… твоя позиция. Твое отношение к происходящему. Хорошо, что ты приехала. Я тебе очень признательна за это. Но я понимаю, почему Люку тяжело тебя видеть. Даже после твоих извинений.

– Адель, а вот это уже странно. Что еще я должна была сделать? – спросила Селия, чувствуя, как раздражение в ней вытесняет недавнее желание помириться с зятем, пусть и неофициальным.

– Я… не знаю.

– Хорошо. Люк – это Люк. Но мы-то с тобой можем восстановить прежние отношения.

– Я бы рада. Я скучаю по тебе, – устало улыбнулась матери Адель.

Селия ухватилась за слова дочери:

– До чего же ты бледная. И вид у тебя изможденный. – Она оглядела гостиную, где были раскиданы детская одежда и игрушки. Половину комнаты занимал манеж Нони. На балконе сушилось детское белье. – Тебе приходится нелегко, так почему бы не поехать домой и не родить второго ребенка там?

– Нет, мама. Этого я не могу. Никак. Я должна оставаться здесь и присматривать за Люком. Со мной все будет хорошо. Осталось чуть больше месяца. Надеюсь, он родится еще до Рождества.

– Он? Ты уверена, что это будет мальчик?

– Люк железно убежден, что у него будет сын. Даже не знаю, откуда в нем такая уверенность. Да помогут мне небеса, если родится девочка. Не знаю, почему Люку это так важно, но…

– Да потому, что он мужчина, – сказала Селия. – Они поколениями играют в свои дурацкие мужские игры. Одна из таких игр – продолжение рода по мужской линии. Как ни печально, но это так.

Селия посмотрела на внучку. Нони стояла, держась за прутья манежа и улыбаясь взрослым. Она была очаровательна: темные глаза, смуглая кожа и копна блестящих темных волос.

– Адель, твоя дочка – просто прелесть. Лично я надеюсь, что ты родишь вторую девочку. Хотя бы ради того, чтобы его позлить.

– Мама, что ты говоришь? Это только усложнит нам жизнь. Ведь он мой муж.

– К сожалению, нет, – ледяным тоном возразила Селия, и это было ее ошибкой.

Адель встала. Ее исхудавшее лицо болезненно сморщилось, словно мать дала ей пощечину.

– Прошу тебя, не говори так. Твои слова ничего не изменят. Люк – мой муж во всем, кроме статуса и…

– Сейчас ты опять мне скажешь, что это не его вина.

– Да. Да, мама. А теперь тебе лучше уйти, – устало произнесла Адель. – Мы опять начинаем ссориться. Я очень тебе благодарна за твой приезд, но…

– Что – но?

– Я не могу спокойно выдерживать твое враждебное отношение к Люку. Для меня это ужасно больно.

– Адель, не говори глупостей. Я просто констатирую факты.

– Нет, мама. Ты их не просто констатируешь. У тебя, как всегда, за фактами скрываются твои суждения, а они бывают искаженными. Я люблю Люка, и он меня любит. Нравится тебе или нет, но мы семья. Прости, мама, но тебе придется это принять. Точнее, научиться принимать. И твои взгляды уже не являются для меня такими дико важными, как раньше.

На этом они расстались. Через неделю Адель прислала письмо, где сообщала, что ей так и не удалось убедить Люка принять извинения Селии. «Я их принимаю, но верность мужу стоит у меня на первом месте».

– Гадкий, надменный, несговорчивый человек! – сердито пробормотала Селия, швыряя конверт в ящик письменного стола.

Однако на душе у нее было тяжело. Полоса отчуждения между нею и Аделью не исчезла, и в основном по ее вине.

Желание Селии, чтобы у Адели снова родилась девочка, тоже не исполнилось. В день Рождества 1939 года на свет появился Лукас Либерман. Это событие произошло под колокольный звон, разливающийся над Парижем. Так поэтично выразился Люк, принесший Адели букет рождественских роз.

– Ma chère, chère Mam’selle Адель, теперь ты сделала меня совершенно счастливым.

Оливер оказался прав: Адель не собиралась возвращаться в Англию.

«Мама, я знаю, что мои слова тебя огорчат, – писала она Селии, – но прошу тебя, постарайся понять: мой дом – здесь, в Париже. Здесь родились мои дети, здесь им расти, и я отсюда никуда не поеду. Люк считает, что опасность не слишком велика. Конечно, если положение ухудшится, я подумаю о возвращении. Но вряд ли дойдет до этого».

К начавшейся войне французы относились не слишком серьезно. Правда, по всему Парижу были расклеены плакаты с призывом к мобилизации «вследствие агрессивных действий германского правительства», а на улицах заметно прибавилось солдат. Однако в остальном жизнь казалась прежней.

«Париж всегда Париж». Этот девиз французской столицы был на устах всех ее жителей, уверенных, что так оно и есть. Адель убеждалась в этом практически ежедневно, гуляя с Нони и Лукасом в старой громоздкой коляске, которую привезла леди Бекенхем, когда приехала взглянуть на правнучку. Адель шла мимо уличных кафе, за столиками которых все так же сидели люди. Они попивали кофе и вино, курили, и им совершенно не было дела до того, что творилось в других частях Европы. Парижане все так же ходили на концерты и в кино, все так же собирались в больших кафе, где играли маленькие оркестры, все так же гуляли по Люксембургскому саду. Мешки с песком, окружавшие вход в Гранд-опера, ничуть не мешали ценителям оперной музыки спешить на постановку «Мадам Баттерфляй». Кинотеатры и рестораны не жаловались на недостаток посетителей, а дома высокой моды демонстрировали весенние коллекции. Казалось, парижане решили показать Гитлеру, что им просто не до него. Страха в Париже не было. Или почти не было.

– У нас есть линия Мажино, – говорили все от мала до велика. – Это щит Франции. Мы будем в безопасности.

Идя по парижским улицам, Адель иногда ловила свое отражение в витринах. Оттуда на нее смотрела даже не женщина, а тощая, изможденная девица с давно не стриженными волосами до плеч, в шелковом платье с набивным рисунком, без чулок, перчаток и шляпы. В этой особе, толкающей очень старую и очень громоздкую коляску, было невозможно узнать прежнюю Адель Литтон: избалованную, шикарную, англичанку до мозга костей.