За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье - Юрий Борисович Ильинский

не упускал из виду кота, втайне надеясь, что тот однажды утратит бдительность. Когда же такое случалось, Фока дергал кота за хвост, после чего стремглав уносился прочь и, довольный тем, что задуманное свершилось, прыгал, прыгал, прыгал чуть ли не до потолка, улыбаясь до ушей.

Обезьянка Фока

Прыгает высоко…

Постоянно варьируя свои проделки, совершенствуя их, постоянно придумывая что-то новое, Фока порой выкидывал такое, что создавалось впечатление, будто он осуществляет тщательно разработанную операцию. Однажды утром, одеваясь, я не нашел одного носка, второй был на месте, а первый словно провалился сквозь землю. Я покосился на Фоку, он сидел на подоконнике и смотрел в окно. Пришлось взять из шкафа другие носки; я умылся, накормил своих беспокойных питомцев и отправился на работу, а вернувшись, застал такую картину: Фока стоял посреди комнаты, держа за хвост кота. Вдруг он завертелся на одном месте, быстро-быстро вращая бедного Яго, как легендарный Давид пращу. Завидев меня, Фока разжал кулачок, Яго отлетел в сторону, шлепнулся на пол, но не юркнул, как обычно, под тахту, вообще никуда не побежал — не мог, ибо на голову его был натянут мой пропавший носок.

Я сдернул носок, он не устоял на ногах, упал, вскочил и упал снова — катание на «карусели» явно вскружило ему голову. Немного очухавшись, Яго метнулся на подоконник, повернулся и посмотрел на обезьяну, и как посмотрел! Сколько злобы, презрения, высокомерия и потаенного страха читалось в его взгляде!

А хулигану Фоке — хоть бы что. Как ни в чем не бывало он забрался мне на колени и сделал вид, что очень заинтересован пряжкой моего ремня — трогал ее своими пальчиками, поглаживал. Я, скорчив свирепую физиономию, сердито выговаривал Фоке, порицая его садистские фокусы, но Фока, всецело поглощенный ременной пряжкой, меня не слушал, а когда я повысил голос, занял свою излюбленную позицию на моем плече, обнял ручками за шею, припал щекой к моей щеке и стал тереться о нее, прервав мой гневный монолог на полуслове. Знал, негодник, чем меня ублажить, и пользовался моей слабостью самым бессовестным образом. А Яго, с неслабеющим вниманием следивший за манипуляциями обезьянки, осуждающе глядел на меня: эх, хозяин…

Изобретение и успешное применение «карусели» свидетельствовали о том, что Фока, говоря газетным языком, еще не мобилизовал до конца свои внутренние резервы, далеко не полностью исчерпал свои способности и надо поскорее его чем-то занять, иначе будет плохо — в один прекрасный день он подвесит кота за хвост к люстре либо выкинет еще что-то неподобающее. И все оттого, что Фоке просто-напросто некуда тратить свою энергию, а она бьет ключом. Впрочем, так и должно быть — Фока юн, а в юности все мы готовы горы свернуть. А что, если предложить ему заняться спортом?

Я соорудил Фоке турник, подвесил к потолку трапецию — и как же обезьянка обрадовалась! Она без устали вертелась на перекладине, неутомимо крутила «солнышко», словно заправский гимнаст, и отличалась от него лишь тем, что время от времени зависала вниз головой на хвосте, чего ни один спортсмен, даже самый заслуженный, сделать, естественно, не мог.

Гимнастика пошла на пользу не одному Фоке; получив передышку, Яго одновременно обрел возможность наблюдать за упражнениями обезьянки на спортивных снарядах под потолком; в небесно-голубых глазах кота злоба больше не вспыхивала, однако бесстрастными они не оставались — теперь в них угадывалась зависть. Сам Яго высоты не боялся, напротив, любил забираться повыше, чаще всего на стеллаж, бесстрашно балансируя, прогуливался по узенькой рейке, к которой крепились гардины, легко спрыгивал вниз, приземлялся мягко и точно. Покачался Яго и на трапеции, куда я его однажды посадил, грациозно прошелся по турнику, но повиснуть на хвосте конечно же и не пытался. Глядя на увлеченного Фоку, я был доволен — лучше заниматься спортом, чем раскручивать кота за хвост. Кстати, как Фока сумел надеть на Яго носок, как только додумался до такого!

Вообще-то додумывался Фока не только до этого. Становясь все более и более непредсказуемым, он вместе с тем очень любил людей, любил общество и, когда ко мне приходили гости, с удовольствием работал на публику, демонстрируя свои спортивные достижения, срывал аплодисменты, и это так его радовало, что Фока из кожи лез, чтобы показать собравшимся что-нибудь еще, ожидая, что ему снова поаплодируют.

Восторженные возгласы зрителей, сыпавшиеся на него дождем конфеты и печенье вызывали у обезьянки горячее чувство благодарности. Фока был признателен людям за то, что они смотрели на его трюки, радовались, смеялись, и Фока тоже старался зрителей отблагодарить, но делал это по-своему. Закончив выступление и благосклонно выслушав бурю восторженных аплодисментов, Фока в свою очередь аплодировал присутствующим — поворачивался к аудитории спиной, нагибался и быстро-быстро барабанил ладошками по ярко-красному заду. Зрители были в шоке, но хохотали как безумные, а довольный Фока широко улыбался и подпрыгивал, прыгал все выше и выше как заведенный.

Обезьяна Фока

Прыгает высоко…

Жизнерадостный Фока вызывал ответные улыбки всех, к кому его редкозубая улыбка была обращена. Зубки у Фоки малость подгуляли, но это его не портило, придавало потешной рожице особый шарм.

Изредка Фоку охватывала грусть, он садился на подоконник и печально глядел в окно, быть может, вспоминал родные джунгли и резвящихся на лианах собратьев. В такие минуты мне становилось жаль его, я сажал обезьянку на колени, а Фока припадал головкой к моей груди. Я гладил его атласную шерстку, утешал, и приступы меланхолии проходили. Фока взбирался на мое плечо, обвивал худыми ручонками шею и мог оставаться в такой позе часами.

Много воды с той поры утекло, но воспоминания о маленьком озорнике и сегодня ассоциируются у меня с теплом его тщедушного тельца и ласковых ручек, нежно обнимающих мою шею, а в ушах звучит детская песенка:

Обезьянка Фока

Прыгает высоко…

Глава седьмая

Только любовь

Лет тридцать тому назад жил я в Восточной Сибири, в самой что ни на есть глухомани, где, по расхожему выражению местных жителей, пень на колоду брешет. К этому времени вышло в свет несколько моих повестей и сборников рассказов, я писал большой многоплановый роман, потому решил уехать из Москвы подальше от столичных соблазнов, чтобы с головой погрузиться в работу. Редактор хоть и со скрипом, но предоставил мне продолжительный