За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье - Юрий Борисович Ильинский

творческий отпуск, а один из московских журналов заказал мне очерк о жизни сибирских лесников, поддержав таким образом меня материально. Так и оказался я на далеком лесном кордоне, откуда до ближайшего городка было километров триста, поселился у старого лесничего Гордеича и прожил у него довольно долго.

Гордеич целыми днями пропадал в тайге, я с утра принимался за работу и просиживал за грубо сколоченным столом почти до самого вечера, ежедневно борясь с искушением бросить все и пройтись с Гордеичем по тайге, прекрасной в любое время года.

Однажды — было это весной — я не выдержал и, когда утром Гордеич собрался в свой обычный обход, решил составить ему компанию. Старик обрадовался — вдвоем веселее, но заметил, что день я выбрал неудачный, лучше бы пойти завтра.

— ???

— Постылым делом буду заниматься…

Я настоял на своем, Гордеич неохотно согласился, а на мои вопросы, чем же он собирается сегодня заняться, ответил односложно:

— Сам увидишь…

И я увидел! Отойдя от избушки километров пять, мы углубились в кедровник, прошли еще немного, Гордеич остановился и, указав на видневшуюся впереди ложбинку, приложил палец к губам:

— Тут они, тут!

Ждать пришлось недолго, однако появились не загадочные «они», а поджарая волчица. Увидев нас, она застыла, прижала уши, но нападать, похоже, не собиралась — волки атакуют человека крайне редко, в исключительных обстоятельствах, например, зимой, ошалев от голода. Однако почему волчица не убегает?

Гордеич шагнул вперед, волчица, сделав несколько больших прыжков, остановилась, старик поднял ружье, волчица проворно шмыгнула в кусты, затем выбежала на полянку, подальше от места, где только что стояла, замелькала между деревьями, словно приглашая нас последовать за ней, и тогда я понял, что где-то поблизости находится ее логово.

— Держи. — Гордеич протянул мне двустволку. — Набежит — стрельнешь.

Вытащив из рюкзака мешок, он направился к ложбинке, спустился в нее; вдали снова замаячила волчица, — петляя вокруг, она старалась увлечь нас за собой, потом снова приблизилась, но напасть не решалась. А вскоре вернулся Гордеич, таща тяжелый мешок.

— Весь приплод забрал. Порядок. Давай теперь пенек искать.

Я шел, поминутно оглядываясь, дивясь поведению волчицы — отдать без сопротивления свое потомство! Ворона и та, защищая птенцов, норовит долбануть человека клювом по темечку.

— Чего зыркаешь по сторонам? Не бойся, не нападет.

— Неужто убежала?

— За нами топает, слышит, как эти в мешке шебуршатся: волки чуткие. До самого кордона нас проводит, только мы ей такого удовольствия не доставим. А вот, кстати, и пенек подходящий. Держи ружье. Волчиха объявится — жахни по ней дуплетом!

— Не появится. Если уж раньше не подошла, возле логова…

— Бери на всякий случай. Сейчас проверим ее нервишки…

Опустив мешок на землю, Гордеич вытащил волчонка, придавил горловину мешка сапогом, чтобы остальные не выскочили, и, размахнувшись, хватил звереныша об пенек. Что-то хрустнуло, лесник бросил обмякшее тельце на землю, нагнувшись, достал второго, убил и его.

— Стойте, стойте! Зачем?!

— Этих бандюг давить надо. Всех до единого!

— Даже детенышей?

— И их тоже. Волков жалеть — себе дороже, волки есть волки: мало того, что в тайге разбойничают, всю лесную животину переводят, так они еще и в деревни зимой приходят — коров режут, овец, поросят таскают. Что же их — миловать?

Гордеич выдернул из мешка волчонка, выругался, перехватил другой рукой, вытер проступившую на тыльной стороне кисти кровь:

— Зубы-то вострые. Ах, стервятина!

Повисший вниз головой волчонок слабо взвизгнул, мягко шлепнул удар, разбитая тушка задергалась на земле, а из кустов раздался жалобный вой.

— Гляди, гляди, паскуда! Скоро и тебе конец придет.

Глухой шлепок, еще один, агонизирующий звереныш шуршит в сухой листве. Глухой шлепок, еще один…

— Не убивай, Гордеич! Очень прошу. Оставь хоть последнего. Отдай его мне…

— Эх ты… — Гордеич сунул волчонка в мешок, покидал туда же все еще дергающиеся тушки, посмотрел на меня с сожалением: — Глупый ты человек. Книжки сочиняешь, а простых вещей не разумеешь: нешто волков жалеют?

Я не обиделся — Гордеича можно было понять.

Приказ о демобилизации застал меня на Дальнем Востоке. Вскоре я уже топтался на перроне станции Завитая, ожидая эшелон на Москву, поминутно оттирал побелевшие щеки и нос — трещал сорокаградусный мороз. На перроне гремел духовой оркестр, из переполненного вокзала в облаках морозного пара выходили люди в шинелях и стянутых широкими ремнями белых армейских полушубках.

— Гляньте, как отплясывает! Поднажми, вояка, не то замерзнешь!

Это относилось явно ко мне. Обернувшись, я увидел группу летчиков в кожаных, подбитых мехом «канадках», белозубые улыбки свидетельствовали, что проблем у этих ребят не существует. Беззаботный вид летчиков, их беззлобные шутки задели меня за живое, я огрызнулся через плечо и, услышав взрыв смеха, добавил еще кое-что. Позади тяжело затопали, я остановился.

— Юрец! Ты?!

Громадный человечище сгреб меня в объятия, стиснул по-медвежьи: серые решительные глаза, черные сросшиеся брови, ямочка на подбородке — предмет воздыханий одноклассниц. Сашка Лиходеев! Бесшабашный Сашка! Девять лет учились мы в одном классе. Потом война. Теперь он стоял передо мной — плечистый, сильный, лицо обожжено морозами и солнцем, багровый шрам на виске и лучистые морщинки у глаз говорили о трудно прожитых годах.

— Сашка!

Десяток отрывистых фраз, коими беспорядочно обмениваются давно не видевшие друг друга люди, — и все мои планы полетели к чертям.

— Ты в Москву, Юрец? Отлично. Дуй к военному коменданту, сдай билет.

— То есть как?!

— А вот так! С нами полетишь. Самолетом быстрее.

На аэродроме, в палатке, жарко пылал костер, с брезентовых, заросших курчавым инеем стенок покапывало — прямо в пущенный по кругу солдатский котелок. Летчики угощали меня консервированной американской колбасой и толстым шоколадом. Пушечный бас Лиходеева покрывал разноголосицу:

— За встречу!

Слабо звякнули алюминиевые стаканчики. Проглотив огненную жидкость, я застыл с открытым ртом. Сашка услужливо протянул кружку с водой:

— Извини, спиртяшкин у нас неразведенный. Запивай вдогонку!

Вылетели мы ночью. Старенький «дуглас» завален мешками, ящиками; примостившись на каком-то тюке, я задремал; проснулся от жуткого холода — самолет не отапливался. Брезжил рассвет, «дуглас» пробивался сквозь сизые облака. Сашка сидел рядом, курил, разглядывал разостланную на коленях карту. Увидев, что я не сплю, встрепенулся:

— Слушай, Юрец. Дай слово, что не будешь меня ругать.

— А есть за что? Впрочем, ладно, так и быть, обещаю.

— Нет, ты слово дай. Скажи, что не станешь злиться.

— Не стану, — стуча зубами от холода, пробормотал я. — Вещи мои забыли в самолет положить, да?

— Что ты, что ты! Как можно… Вот твой «сидор», целехонек.

— В таком случае — выкладывай.

— Ну, ладно. Только помни — обещания полагается выполнять. —