Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

У дьякона Федора не было прихода, который он мог бы предоставить протопопу, так как он сам был прикреплен только к приделу Благовещенского собора в Кремле, вместе с тем его личные достоинства возвышали его в глазах всех старообрядцев, которые смотрели на него как на выдающуюся личность. Он был внуком попа, который был сам крестьянским сыном и который после моровой язвы всецело привязался к князю Сергею Одоевскому из Дмитровского уезда; отец его был священником из села, принадлежавшего боярину Николаю Одоевскому и расположенного в Дмитровском уезде. Тетка его по матери была замужем за священником церкви св. Евдокии, в Кремле; это способствовало тому, что Федор прибыл в Москву и получил в 1658 году место при Благовещенском соборе[1178]. Одно время он поступил, как его дядя Иван, и, не разбираясь, принял новые книги[1179]. Но со времен своей юности, проведенной среди духовенства, у него осталась любовь к чтению; он начал серьезно работать над книгой. Он прочел около шестидесяти исторических и богослужебных книг, напечатанных в Москве, добыл себе киевские и острожские издания, сербские и болгарские книги, вел беседы с греческими монахами, с учеными Запада, вообще со всеми способными просветить его[1180], и мало-помалу у него составилось убеждение, что новые издания вовсе не были исправлены по древним рукописям, но по новым печатным изданиям, притом не авторитетным, и что они друг другу противоречат, что реформы Никона представляют собой ничем не оправданные новшества подозрительного происхождения, а следовательно, неприемлемы, и что древнее благочестие было истинным. У него был ум несколько узкий, без полета, но настойчивый и точно-мыслящий, способный разобраться в богословских вопросах, могущий оперировать богословскими формулами, не стремясь проникнуть в их сокровенную тайну. У него был уравновешенный характер, без энтузиазма, без эсхатологических устремлений, но стойкий, индивиду ально выраженный, без намерения навязывать свои мысли другим и, при наличии твердой веры в свои убеждения, недоступный страху и унынию. И, однако, он не был кабинетным ученым; то был апостол старой веры. Он не был награжден Провидением гениальными способностями, подобно протопопу Аввакуму, но он был несомненно наделен большими редкими способностями[1181].

Естественно, что Федор познакомился с Аввакумом. Может быть, даже он попал под его руководство[1182]. Так начались в 1664 г. отношения, которые длились до самой смерти обоих, сначала дружеские, затем – омраченные разными бурями.

Аввакум, наверное, не встречался в Москве с епископом Александром, вернувшимся в начале февраля 1664 года в свою унылую епархию в Вятке; вероятно, он сожалел об этом[1183]. Но он нашел своего старого знакомого, одного из первых учеников Неронова, одного из первых противников Никона, оставшегося в столице в качестве советчика при епископе; то был бывший игумен Феоктист. Он также подробно исследовал книги. Он снимал копии с документов, с полемических статей, челобитных, с различных текстов, дававших материал для полемики, и все это тщательно у себя сохранял: он выполнял функции архивариуса старой веры[1184].

Юродивые Христа ради были посредниками между духовенством и верующими, естественно, они были сторонниками старой веры. После Вавилы в милость к царю попал некий Киприан, родом из Холмогор на Севере. Он постоянно ходил по улицам нагой, и поэтому его прозвали «Нагим». Уже в 1656 году Павел Алеппский видел его за патриаршим столом, где патриарх самолично его обслуживал и считал за честь допивать последние капли из чаши, из которой он пил[1185]. Другой раз, Никон посадил его рядом с собой и сказал ему: «Блажен еси, Киприяне, яко чистоты ради и девства твоего второй еси Амврий». Киприан же принимал Никона как бы за бога, что продолжалось до того дня, когда некая Устинья открыла ему глаза[1186]. Это событие произошло, очевидно, много раньше, ибо в 1657 году Киприан был уже послан на покаяние в Печерский монастырь в Нижнем Новгороде[1187]. Но в 1664 году мы снова находим его в милости в Москве, ибо еще 21 октября ему было поручено передать тридцати монахиням своего родного города значительное подаяние от царя – 15 рублей, которые, без сомнения, он, возможно, вместе с другими испросил для этих монахинь[1188]. Однако он усердно поддерживал отношения с приверженцами старой веры, между прочим, и с Аввакумом.

У Киприана были заслуги: его вера, его положение «божьего человека», его популярность и его приверженность к правому делу. Юродивый Гавриил оставил после себя меньше воспоминаний[1189]. Но третий юродивый, Афанасий, который также ходил зимой и летом в одной рубашке и босой, был более одарен духовными способностями, чем они. Аввакум почувствовал к нему особую дружбу; он почитал его даже выше Федора, ибо он был менее неистов и действовал более рассудительно. Он обладал удивительным даром слез[1190], что является несомненным признаком чистоты и святости сердечной. И кроме этого, он был образован: он не только умел читать и писать, он мог помогать в составлении различных статей для распространения и защиты веры. Это, однако, не мешало ему питать к своему духовному отцу горячее чувство, полное нежной дружбы и наивного восхищения.

Таковы были вместе с Аввакумом духовные вожди – пастыри или, по крайней мере, некоторые из них[1191]; паства же их была многочисленна. У каждого священника были прихожане, которые деятельно ему помогали. У дьякона Федора были свои приверженцы: бывший дьячок архангельского монастыря Козма Иосифов, сторож Благовещенского собора Андрей Самойлов[1192], Дмитрий Киприанов, калачник из прихода св. Георгия в Замоскворечье, Иван Трифонов из прихода св. Козмы и Дамиана, тоже в Замоскворечье[1193]. У юродивых были свои поклонники. У Аввакума были свои духовные дети и близкие к нему верующие: Василий Рогожка, Онисим Фокович[1194], Федор Железный, Мартин, Дмитрий молодой, Иван Сахарный, Агафон[1195], Тит Мемнонов, Меркурий Лукьянов[1196], родственник жены его старшего сына[1197] – все люди простые, но преданные делу; еще был Исаия, крепостной боярина Салтыкова, который благодаря своей добродетельной жизни и своему уму сделался дворецким и доверенным лицом своего господина и поддерживал его в старой вере, равно как и его брата Андрея и его сестру Марию[1198]; наряду с ними было еще и множество женщин и девушек. Аввакум посещал знатные дома: бывал у Хованских; стольник Иван, младший сын боярина Ивана Никитича и племянник Петра Салтыкова, молодой человек около двадцати лет, был его учеником[1199]. Учениками его были наряду с этим: Иродион Греков, московский дворянин, который вскоре попал в плен к крымским татарам[1200], Алексей Копытовский[1201] и некий Афанасий и его сын Борис[1202]. Через близкого ему священника Дмитрия он знал ревнительницу старой веры, Анну Петровну, урожденную княжну Пожарскую, вдову по первому мужу Афанасия Репнина, а затем боярина Ивана Милославского, умершего бездетным в 1663 году: «он был ее постоянным гостем»[1203]. Но в особенности он был духовным руководителем дома боярыни Морозовой.

III

У боярыни Морозовой

Боярин Глеб умер почти тогда же, когда и брат его, бывший старшой боярин Борис, именно в 1661 или 1662 году; Феодосия, которая только что лишилась своего отца, оказалась в тридцать лет сразу же вдовой и сиротой, притом с сыном, которому шел десятый год и которого она горячо любила. Сестра ее, Евдокия, вышла замуж на 5 лет раньше ее за князя Петра Урусова, который был тогда только «есаулом», но в 1659 году был назначен кравчим, то есть главным виночерпием и жезлоносцем царя[1204]. Князь был крепким рубакой и вместе придворным. Поэтому Евдокия перенесла избыток своей любви на Феодосию. Обе сестры постоянно навещали друг друга.

Феодосия по-прежнему выполняла свои обязанности при царице Марии. Она унаследовала громадные имения: в мае 1656 года владения Глеба Морозова насчитывали две тысячи семьдесят семь дворов, расположенных в воеводствах Московском, Дмитровском, Угличском, Ярославском, Костромском, Галичском, Алатырском, Арзамасском, а равно на Вятке и в других уездах[1205]. На его землях было восемь тысяч крестьян[1206], в ее особняке было триста слуг, и богатства ее были оценены в двести или двести пятьдесят тысяч рублей. За ней ухаживала и ее оберегала масса друзей, которых она навещала в возке, украшенном золотом и серебром, запряженном шестью или двенадцатью персидскими лошадьми с цепочками, на которых позвякивали бубенчики, в сопровождении сотни или двух сотен слуг и служанок, которые охраняли ее высокое достоинство.