Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

В этом городе в силу традиций, оставленных Прокопием и Иоанном, особенно сильно звучали слова 1-й главы Послания к Коринфянам: «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым». «Немудрое Божие премудрее человеков», «Мы безумны Христа ради», «Мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне»[1138]. Еще во времена Ярослава дошедшие до Киева жития св. Симеона Емесского и св. Андрея Цареградского положили начало особого рода подвижничеству, осуществляемому под видом кажущегося безумия, и души, охваченные жаждой абсолютного подвига в самоуничижении, обеспечили в Московии этому подвижничеству невиданный ни в Сирии, ни в Греции подъем.

Юродивый того времени, преемник Николы Салоса, был героическим христианином, не только отказывавшимся, как и многие другие христиане, от всех внешних благ: богатства, домашнего очага, семьи, чистоты тела и даже наинужнейшего, как, например, одежды и зимой – обуви, но отказавшимся также и от некоторых духовных благ: общепринятых моральных норм и даже здравого смысла. Просить милостыню, жить в грязи, терпеть невыносимые боли во всех членах тела – всего этого ему было мало: он предавался поступкам смешным, позорным, порой даже смущавшим самое религиозное чувство – все это для того, чтобы вызвать против себя возмущение, презрение и даже побои. Но дойдя, благодаря этим духовным мерам, до полного внутреннего опустошения, он раскрывался одному только Богу. Юродивый читал в людских душах, читал в будущем, он парил выше всех человеческих интересов, уйдя из общества – он снова возвращался в него, чтобы поучать. Одни его отталкивали, другие – и они были в большинстве – почитали его. В его слезах угадывали бедствия; в его загадочных словах находили угрозы, советы; в тяжелые моменты верили только ему. Он бичевал без боязни власть имущих, он упрекал Иоанна Грозного за пролитую кровь, Бориса Годунова – за убийство царевича, и виновные склоняли перед ним голову. На юродивого Христа ради ни один насильник не посмел бы поднять руки. Чем больше власть государства давила народ, чем больше церковная власть подчинялась этой власти, тем более дело защитника угнетенных переходило к юродивым. В XVII веке юродивых было множество; они встречались в городах, деревнях, окружали царя Алексея, патриарха Никона. Не все походили на тот идеальный тип, который описан здесь: шарлатаны, умея избегать всех тяжестей, вытекающих из этого положения, могли извлечь из этого образа жизни выгоды; настоящие умалишенные могли быть приняты за юродивых Христа ради. Кроме того, настоящие юродивые Христа ради могли до известной степени выродиться либо в умалишенных, либо в шарлатанов.

Все эти разновидности юродивости, очевидно, существовали и в те времена, и впоследствии. Но юродство Христа ради является существенным видом религиозного служения русского народа, и в дальнейшем оно заняло свое место в истории старообрядчества[1139].

Аввакум заметил в Устюге одного из таких юродивых по имени Федор. Верный традиции, он бродил по городам босой, в рубахе, страдая летом от ожогов солнца, зимой от обморожения. Когда он возвращался в свой чуланчик, пристроенный к церкви, его несгибающиеся ноги стучали по полу, как палки; они причиняли ему жгучую боль; а на следующее утро – всего этого как и не бывало. В продолжение уже пяти лет вел он подобную жизнь. Он привязался к случайно приехавшему протопопу и стал относиться к нему как к своему духовному руководителю. Однажды Аввакум, заметив у него Псалтырь нового издания, упрекнул его за это. Конечно, Федор не крестился тремя перстами, но его религиозные познания этим и ограничивались, и он не мог понимать разницы между старыми и новыми книгами. Аввакум подробно объяснил ему все зло никоновских изданий и был при этом так красноречив, что Федор схватил свою Псалтырь и бросил ее в печь[1140]. Эта твердая вера, этот героизм простого человека глубоко тронули протопопа, перед ним он признал себя слабым, слишком осторожным, чрезмерно рассудительным. В лице Федора он приобрел одновременно и духовного сына, и критика, вместе и ученика, и наставника. Когда отряд покинул Устюг, состав его пополнился еще одним лицом. То был Федор, юродивый Христа ради.

Глава X

Между возвращением и ссылкой (начало февраля – 29 августа 1664)

I

Аввакум и его сношения с царем, Пашковым и близкими

Как были приняты в Москве высланные, Аввакум повествует об этом сам: «Яко ангела Божия, приняша мя государь и бояря, – все мне ради»[1141]. И все же, это возвращение, после одиннадцати истекших лет было овеяно грустью: Стефан – духовник царя – умер, Неронов словно отсутствовал душой и вообще стал холодней и равнодушнее. Братство было рассеяно, большинство его членов исчезло, Евфимий и другой брат его умерли от моровой язвы, так же как их семьи и множество родных и друзей. Аввакум, возможно, временно приютил свою семью у одного из двух оставшихся в живых своих братьев, у Герасима – священника церкви св. Димитрия Солунского у Тверской заставы[1142]. Затем он посетил единственного своего покровителя, который еще оставался на месте, Федора Ртищева.

Федор в ту пору был осыпан милостями: он в 1652 году был пожалован окольничим за то, что получил от Сапеги признание за московским государем титула царя Малыя и Белыя Руси, ему было поручено заведывание несколькими приказами, а именно: Литовским, Дворцовым судным и Приказом Большого дворца. Он даже стоял во главе царской канцелярии, до ее превращения в независимый приказ. Однако он терпел и личные неудачи, и даже публичные оскорбления. Его печи для обжигания извести в Путивле и Олешне были уничтожены гетманом Выгодским с крымцами и окрестными жителями. Во время июльского восстания 1662 года беднота обвиняла его в том, что он сделал жизнь невозможной из-за дороговизны хлеба и соли, а также из-за обесценения медных денег. Говорили, что он действует на руку полякам, и он чуть не подвергся самосуду[1143]. Он был загружен всякого рода работой, но ничего не утратил из своей прежней горячей приверженности к духовным и умственным запросам; он по-прежнему относится с большой любовью и вниманием и к людям, и к идеям. Днем, как пишет его биограф, он выполнял свои обязанности, а ночи, невзирая на потребность в отдыхе, проводил в обществе людей праведных и искушенных в знании Священного Писания. Иногда он почтительно беседовал с ними до утра, с тем чтобы с наступлением дня снова возвращаться к своим служебным обязанностям[1144].

Еще большей заслугой Ртищева было то, что он не отказывался ни от одной из своих прежних привязанностей. Он часто пытался побудить Никона изменить свой образ действия, невзирая на то, что тот его резко отталкивал; Ртищев оставался верен Никону даже в постигшей его немилости. Он заверял Никона в своем постоянном добром расположении, посылал к нему своего двоюродного брата Федора Соковнина и даже соглашался передавать послания Никона царю[1145]. Когда Аввакум явился к Ртищеву в его хоромы, тот бросился к нему навстречу, упал к его ногам, испрашивая благословение, затем увлек Аввакума в свою горницу, откуда не выпускал его в течение трех суток[1146]. Им было что рассказать друг другу; нужно было обсудить столько важных вопросов.

Ртищев доложил царю о возвращении протопопа. Царь тотчас допустил его к целованию. Свидание, по-видимому, носило отпечаток одновременно и дружелюбности, и одержимости, ибо прошлое было полно как хороших, так и плохих воспоминаний. В будущем же предстояли еще более горестные расхождения. Свидание было кратким. Царь дал Аввакуму наглядное доказательство своей благосклонности, поместив его рядом с собой, в Кремле, на монастырском подворье. Но на этой публичной аудиенции у царя не было возможности, а может быть не было и желания, расспросить его относительно понесенных им несчастий и его намерений на будущее[1147]. Поэтому Аввакум обратился к нему с челобитной.

Челобитная Аввакума:

«От Высочайшая устроенному десницы, благочестивому государю, царю-свету Алексею Михайловичу, всеа Великия и Малая и Белыя России самодержцу, радоватися. Грешный протопоп Аввакум Петров, припадая, глаголю тебе, свету, надеже нашей. Государь наш свет! Что ти возглаголю, яко от гроба возстав, от далняго заключения, от радости великия обливаяся многими слезами, свое ли смертоносное житие возвещу тебе, свету, или о церковном раздоре реку тебе, свету?

Я чаял, живучи на Востоке в смертях многих, тишину здесь в Москве быти; а я ныне увидял церковь паче и прежняго смущенну. Свет наш государь, благочестивый царь! Златоустый пишет на послание к Ефесеом: «ничтоже тако раскол творит во церквах, якож во властях любоначалие, и ничтож тако прогневает Бога, якоже раздор церковной». Воистинно, государь, смущенна церковь».