Три короба правды, или Дочь уксусника - Светозар Чернов

– Ваш Путилин совсем спятил! – вдруг вскочила со своего места Сеньчукова, не обращая внимания на то, что одеяло сползло с ее плеч. – Он приезжал сегодня утром в наш клоповник с кучей накладных бакенбард, примерял их к Макарову – сыну кухарки нашей, – сверялся с портретом покойного Государя и все удивлялся: «Вылитый». И Настасье говорил, я слышала: «Но нет у твоего отпрыска шансов на престол, Настасья, совсем нет. Лучше и не пытайся – сгноят.»

– Я завтра навещу господина Путилина, – понимающе сказал доктор Чечотт, заботливо укутывая приставшу в одеяло.

– Как вы сказали, господин Вощинин? – переспросил полковник Секеринский. – В квартире у Черепа-Симановича? Соколов, дайте сюда расписку господина Чайковского на 200 руб. задатку, и ту партитуру, что мы нашли у Черепа-Симановича на квартире.

Он развернул на столе перед начальником сыскной полиции скатанные в трубку ноты, на первом листе которых было написано: "La marche de les bougres".

– Вот и все, что было подозрительного на той квартире. Партитура хранилась в тайнике, в бочонке с крупой. Может быть, вы знаете, что это еще за марш такой тайный?

– Дело в том, что квартира эта нам известна давно, она служит притоном содомитов. По распоряжению господина директора Департамента мы следили за ней и даже составили для командующего гвардией список лиц военного звания, посещавших ее. Сами содомиты себя называют в том числе и буграми, так что, видимо, композитору Чайковскому был заказан для какой-нибудь оргии марш.

– Ну-ка, сыграйте кто-нибудь, – буркнул Черевин. – Может там что-нибудь крамольное. Что, никто не может? Пригласите кого-нибудь из арестованых. Раз стихи пишут, так и на пианино сыграть смогут?

– Дозвольте мне-с, ваше превосходительство, – кашлянул от дверей в кулак молодой жандармский унтер, продолжавший охранять Борхвардта.

– Кто таков?

– Отдельного жандармского дивизиона унтер-офицер Ноготушкин. До срочной службы обучался я по этой части, покуда учитель со мною с ума не сошел.

– Играй, – Черевин сунул Ноготушкину ноты.

Тот, конфузясь и царапая паркет шпорами, подошел к пианино, снял перчатки, открыл крышку и неловко примостил ноты на пюпитре.

– Одначе, пианино тут расстроено, – сказал он, потыкав пальцем в зебру клавиш.

– Играй! Хозяин, дайте ему водки.

Когда взмокший от усердия жандарм закончил, раздались жидкие аплодисменты.

– Но помилуйте, господа, – сказал Жеребцов. – Это никакой не «Марш бугров». Это, господа, Гуно. «Марш солдат» из «Фауста».

– Пошлите эти ноты господину Пургольду для подтирки, – сердито сказал Черевин. – И узнайте заодно, как у него дела. Кстати, а не могут ли в действительности эти ноты быть шифром? Когда я начальствовал над Третьим отделением, Шмидт рассказывал мне, что они арестовывали ноты, поступавшие из-за границы, будто бы в них было зашифровано что-то недозволенное.

Ответить ему не успели, потому что в комнату шагнул полицейский подполковник и гаркнул привычно:

– Что здесь за собрание?! У вас дозволение есть? Это вы сожгли конку?

Наступила гробовая тишина.

– Кто это? – растерянно спросил Черевин.

– Пристав IV участка Литейной части подполковник Волков, – пояснил Вощинин. – По моей просьбе прибыл с городовыми для облавы.

– Господин пристав! – сказал подполковнику Лукич. – Я понял, кто Сережку Мухоморова на тройках тогда похитил! Скотоводы!

– Как-с? – вытаращил глаза пристав.

– Содомиты, – поправил Вощинин, испуганно глядя на побагровевшего генерала Черевина. – Ступайте, пристав, вы больше не нужны.

– Выкиньте это чучело взашей! – заорал Черевин. – У него на участке чуть не с артиллерией дом брали, а он только сейчас явился собрания запрещать.

Ноготушкин послушно взял пристава за шиворот.

– Я буду жаловаться Директору департамента! – вывернулся из рук жандарма подполковник.

– Нету у тебя больше директора! – Черевин показал приставу кукиш.

– Как это нет!?

– На мыло смылился, на нет сошел твой директор! Вон!

– Да что же это за страна, где так поступают с людьми! – кричал пристав, пока его волокли к дверям, чтобы спустить с лестницы.

– Во-во, – сказал Черевин. – Я то же самое слышал три часа назад. Собрался уже с Государем уезжать, смотрю, стоит у окна в сторонке Дурново, сопли утирает и бормочет: «9 лет я заведовал тайной полицией, поручались мне государственные тайны, и вдруг такой растакуэр, бразильский секретаришка, жалуется на меня, и у меня не требуют объяснения и увольняют! Какая-то девка меня предала, и человека не спросят! Что это за странная страна, где так поступают с людьми – в 24 часа!..»

– Это я-то девка?! – взвизгнула Сеньчукова, но фон Ольденрогге с Чечотом не дали ей встать, придавив за плечи.

– Думаю, господин Дурново не первый, кто на пустяке погорел, – сказал Секеринский. – А мы из-за него весь Петербург на уши поставили, чуть до войны с Баварией не дошло.

– Это завсегда так, ваше превосходительство, – сказал Ноготушкин, кое-как прилаживая полуоторваннй приставом рукав. – За сурьезными вещами стоят обычно несурьезные обстоятельства. Был я летом 1889 года в Якутске во время известных событий, арестантов доставлял. Полковник Сукачев тогда расстрелял политических якобы за адрес к 100-летию Французской революции. А произошло все из-за спектакля.

– Это как же? – удивился Черевин. – Первый раз слышу, чтоб из-за спектакля.

– Поставили те самые политические к столетию Французской революции пьесу «Красная Шапочка». Волк в ней был королем, а Красная Шапочка и охотники – санкюлоты. Бабушка же оказалась Свободой. Ну и страшная же эта Свобода была, я вам скажу, с голыми сиськами. А это в нашем климате не рекомендуется природой. Красная Шапочка ходила в пьесе с французским флагом и махала им по делу и без дела.

– А флаг-то они где взяли? – спросил Секеринский.

– А они где-то русский раздобыли да на полосы распороли. Из них и сшили. А что осталось – Янкель Цедербаум на портянки пустил. Этот Цедербаум волка, то есть значит, короля играл. Он Красную Шапочку останавливал в лесу за стульями и спрашивал: «Куда это вы направляетесь, товарищ?» А та отвечала: «Бурбонский волк тебе товарищ». У него даже корона была, только вот он больше на осла похож, так как уши не стояли. В чем, собственно, и был полицмейстером Сукачевым усмотрен неудобосказуемый подтекст.

– Вот ведь олухи Царя Небесного! – всплеснул руками Черевин. – Им осла в короне показывают, а они подтексты усматривают!

– Так и вышло, что Сукачев эту пьесу политическим сперва разрешил, а потом смутился сиськами Свободы. Пришлось их расстрелять.

– Вы мне, Ноготушкин, напомнили одну вещь. Госпожа Сеньчукова, расскажите, наконец, что вы сделали с Фаберовским в доме вашего деверя?

– Я ничего не знаю про Фаберовского, – всхлипнула приставша. – Мы были с бразильским послом в соседней комнате…

– Это какого Фаберовского? – спросил Вощинин. – Который с Владимировым на Мещанской проживали?

– Погодите, Вощинин, – сказал Черевин. – Сперва давайте объездим. Я знаю, что Фаберовский ехал на встречу с вами, сударыня, полагая, что это ловушка, и его попытаются убить. Что, как мы первоначально и думали, произошло. Теперь вы утверждаете, что с вами, кроме Фаберовского, находился в квартире бразилец.

– Там не было никакой ловушки. Я пригласила Фаберовского на свидание, потому что он нравился мне…

– А почему тогда бразилец оказался там? Ваш любовник Дурново был уверен, что вы изменяете ему с д’Абреу! Вы что, пригласили к себе двух любовников одновременно? Имея еще в содержателях директора Департамента полиции, и в Полюстрове законного мужа? Да вы, сударыня, положительно, нимфоманка!

– Я думала, что я успею выпроводить Фаберовского. Деверь очень хотел, – Сеньчукова оглянулась на капитана, безучастно сидевшего в углу у буфета, – чтобы я сблизилась с бразильцем, ему за это денег обещали. А мне Фаберовского больше некуда было пригласить, вот я и решилась. Он же напился, и мне пришлось положить его спать в соседней комнате. Там на него и напал кто-то. Профессор Фаберовский вылез из спальни внезапно, весь окровавленный и с мечом в руках.

– Вот откуда, оказывается, они приехали на Мещанскую, – пробормотал про себя Вощинин.

– Уж не родственник ли этот Фаберовский того полковника Фаберовского, что в мою бытность Варшавским жандармским дивизионом командовал? – спросил у генерала Секеринский. – Крутого нрава был старик. Отказался от сына, когда тот обрюхатил какую-то девицу, а сам ударился в бега. Когда внук родился, взял к себе на воспитание. Сын его потом в Лондоне подвизался, русские казначейские билеты подделывал, а про внука я слышал, что в Третьем отделении иностранным корреспондентом якобы состоял.

– Родственник, родственник, – кивнул Черевин. – Тот самый внук и есть. Или был. А что за дом на Дмитровском, сударыня, куда вы заезжали?