Пикассо. Иностранец. Жизнь во Франции, 1900–1973 - Анни Коэн-Солаль

по защите Республики в Испании, – писала газета Le Sang de l'étranger. – Все они стали отличным подспорьем сейчас, когда пришло время для сопротивления»{749}.

Брассай рассказывал в своих мемуарах, что к апрелю 1944 года студия на улице Гранд-Огюстен стала местом, где собирались все представители французского общества. Пикассо был фасилитатором встреч, его шофер Марсель расставлял повсюду картины, горничная Инес украшала помещение охапками сирени, а друг и секретарь Сабартес встречал и провожал гостей{750}. Эти люди разных возрастов, профессий и политических убеждений, приходившие в мастерскую художника в 1944 году, давали ему яркое представление о том, какой будет его жизнь в ближайшие тридцать лет.

Постскриптум

После обзора сложных взаимоотношений и контактов Пикассо мы оставим маэстро наедине с его работой. В обстановке крайней неразберихи, условиях максимальной нестабильности и ограниченном пространстве он прагматично балансирует между двумя мирами и дарит нам произведения, которые передают все его переживания. Две следующие главы посвящены Второй мировой войне. В них исследуются неопубликованные архивные материалы, которые раскрывают правду о преступном мире того времени. Они рассказывают о странных мрачных персонажах, чьи пути настолько переплетены и полны такого количества загадок, что на данный момент их почти невозможно разгадать. Как справедливо отмечает архивист Ив Перотен, «среди этой космополитической толпы людей, которые вращались вокруг немцев и обманывали друг друга при любом удобном случае, очень трудно докопаться до истины».

43

Судный день. Часть I: разоблачение Эмиля Шевалье

Париж, 27 июня 1945 года

Я всегда верил в Петена, героя Вердена. После хаоса вторжения я продолжал в него верить…{751}

Эмиль Шевалье

Почему я так упорствовала в поисках человека, скрывавшегося за неразборчивой подписью полицейского? «Шераби»? «Шераки»? «Шорали»? Несколько дней подряд я возвращалась в Пре-Сен-Жерве, продиралась сквозь густые, сбивающие с толку дебри архивов полиции, и все для того, чтобы разобраться в письме от 25 мая 1940 года, содержавшем отказ в натурализации Пикассо. Этот документ вызывал у меня чувство отвращения. От него разило ксенофобией, ревностью, горечью, сплетнями, инсинуациями, мелочностью. Его злобные фразы не давали мне покоя. Я не могла выбросить их из головы. Пикассо был описан как «так называемый современный художник, заработавший миллионы и, по-видимому, хранивший их за границей», человек, который «не служил нашей стране во время войны», вдобавок к этому «сохранил свои экстремистские идеи и был увлечен коммунизмом». Лист бумаги был испещрен пометками и исправлениями, сделанными от руки чернилами разных цветов, словно это могло придать словам выразительности. Этот отчет, составленный чиновником из четвертого отдела Генеральной разведывательной службы, был таким же трусливым, как и письма анонимных информаторов, которыми завалены архивы парижской полицейской префектуры. «Шераби»? «Шераки»? «Шорали»? Именно эта неразборчивая, судорожная подпись поставила крест на просьбе Пикассо о натурализации. Несмотря на то, что художник потратил не один день на тщательное заполнение множества административных форм, пять или шесть высокопоставленных лиц подключились в качестве группы поддержки к рассмотрению дела, и оно уже приближалось к успешному завершению, этот полный ненависти отчет в одно мгновение остановил весь процесс.

История французской бюрократии в эпоху Виши – это область для тщательного изучения экспертами, которые умеют профессионально расшифровывать имена, почерк и штудировать толстые словари, чтобы ориентироваться во мраке тех лет. Было утро среды, 22 ноября 2017 года, и на улице стояла прекрасная погода. Лысый бородатый мужчина скучал за стойкой архива парижской полиции. В левом ухе у него была маленькая серьга, а на правой руке – огромное кольцо, похожее на тибетское. Его одежда – желтый свитер в обтяжку, красные брюки и кроссовки – выглядела совершенно неуместно. Каждые десять минут он выходил выкурить сигарету, а когда возвращался, от него пахло табаком. Я получила сообщение от историка Лорана Жоли, специализировавшегося на изучении режима Виши, которое позволило мне наконец разгадать загадку имени того полицейского. Я прочитал его подпись как «Шераби», но Лоран считал, что это было больше похоже на «Шира» или «Шева». После перекрестной проверки он выяснил, что бюрократом, о котором шла речь, был некий Эмиль Шевалье. Я не заметила, как пробежало время в ту осеннюю среду 2017 года, потому что словно перенеслась в 27 июня 1945 года.

В этом залитом солнцем офисе я раскрыла невероятную личность человека, который отклонил просьбу Пикассо о натурализации. Несмотря на свою официальную должность «старшего помощника инспектора Генеральной разведки», Эмиль Шевалье совершенно неожиданно оказался мягким, жалким, боязливым… и (поверите ли?) довольно посредственным художником. У него даже сейчас есть страница в Википедии, где он представлен как «импрессионист двадцатого века и член Общества французских художников», а его работы до сих пор регулярно выставляются в парижской галерее на набережной Орфевр. Шевалье знал еще нескольких полицейских чиновников, которые «любили рисовать». Все они были арестованы гестапо. «Есть серьезные подозрения, что доносы на них писал Шевалье, – свидетельствовал инспектор полиции Ги Литарье{752}. Он также утверждал, что Шевалье работал на секретный отдел префектуры полиции, целью которого была борьба с коммунизмом, пропаганда от имени правительства Петена, проведение политики сотрудничества с Германией, а также зачистка рядов полиции от антинациональных элементов. Все свидетельства, собранные в досье Эмиля Шевалье, позволяют нарисовать портрет мелкого бюрократа и художника-любителя с откровенно пронацистскими взглядами, который, не колеблясь, доносил на любого из своих коллег (как начальству полиции, так и гестапо), особенно на тех, кто потенциально мог составлять ему конкуренцию в искусстве. Итак, каков же был исход судебного процесса над Эмилем Шевалье? Выплата его пенсии по старости была приостановлена на два года. И учитывая серьезные улики против него, этот вердикт нельзя назвать суровым.

Кто бы мог подумать, что второсортный полицейский и художник – манипулирующий людьми, ревнивый, склонный к ксенофобии стукач с «далеко не блестящим интеллектом», по выражению инспектора Литарье, – смог помешать армаде, развернутой в Министерстве юстиции в апреле 1940 года супругами Куттоли, Анри Ложье и другими влиятельными людьми? Внимательно изучив сайт, посвященный Шевалье Мило[157], и обнаружив там его букеты полевых цветов, умиротворяющие пейзажи Иль-де-Франса с коровами и маковыми полями, церковные интерьеры и ностальгические сельские дороги, я пришла к выводу, что открытие этого персонажа было не так уж и важно, как мне казалось раньше. Он не был уникален. Конформизм, высокомерие, ксенофобия, которые были присущи этому ничем не примечательному человеку, господствовали и в Академии изящных искусств и во всем французском обществе в целом.

Я не придумала эту гнусную историю. Я просто следовала интуиции, направлявшей меня с того