Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

которое разворачивается по собственным законам и способно разрушить ее собственный фундамент? Вопрос об удаче или неудаче революции часто ставится слишком академично. Люди в XIX веке смотрели на вещи более динамично, они говорили не столько о «революции», сколько о «революционном»: обращали внимание на революционные тенденции, которым содействовали, которые приветствовали или которых опасались. Здесь историкам можно было бы вслед за современниками прилагать критерий фактической мобилизации. Если движениям (которые должны всегда быть также народными движениями), имеющим целью преодоление существующей системы, удавалось на базе национальной политики довести ситуацию до такой точки, чтобы хотя бы на некоторое время создать альтернативную власть, то уже можно было говорить о революции. Вот два важнейших примера из XIX века. Если Национальное собрание во франкфуртской церкви Святого Павла, а в Бадене, Саксонии, Будапеште, Риме, Венеции и Флоренции мятежные правительства, имея собственные вооруженные силы, хотя бы некоторое время удерживали власть – значит, то, что произошло в 1848–1849 годах в Европе, было революцией. Равным образом и в Китае между 1850 и 1864 годами имела место Тайпинская революция, а не просто «восстание тайпинов», как обычно говорят на Западе: ведь восставшие в течение нескольких лет поддерживали сложно устроенное альтернативное государство, которое во многих отношениях было зеркально симметричным вариантом существующего порядка.

Вопрос второй. Должно ли серьезное потрясение или удавшееся устранение ранее сложившихся отношений господства во всех случаях исходить снизу, от тех членов общества, которые были лишены регулярной возможности реализовывать свои интересы и прибегают к коллективному насилию, так как перед лицом организованной власти государства и элит им ничего другого не остается? Или надо допустить возможность революции сверху, при которой какой-то частью самой правящей элиты инициируется преобразование существующей системы, которое выходит за рамки простых косметических реформ? Выражение «революция сверху» многозначно, если понимать его не просто как фигуру речи[611]. Сама революция из‑за неизбежной рутинизации может потерять импульс масс и перейти в бюрократический режим, который осуществит некоторые цели революции инструментами государственной власти – часто без участия революционеров первой волны, или против их воли, или даже ценой их интересов и жизней. Наполеон и Сталин были «революционерами сверху» именно этого типа.

Нечто иное – консервативное забегание вперед – профилактика революций посредством модернизационного усиления государства. Именно антиякобински настроенные государственные деятели, такие как Отто фон Бисмарк, особенно когда он был прусским премьер-министром, или граф Камилло Бенсо ди Кавур в Италии, были представителями этого типа «белых революционеров». Они видели, что инициативу можно удержать в своих руках только в том случае, если не противостоять упрямо тенденциям времени, – это был испытанный временем взгляд английского господствующего класса. Но все-таки такие «белые» революции не вели к подлинной смене элит, самое большее – к кооптации новых элитных групп (например, национально-либеральной буржуазии). Они сохраняли существующие порядки скорее за счет унификации, нежели нововведений. Бисмарк сохранил Пруссию в составе Германии, а Кавур распространил свой Пьемонт на всю территорию Италии. Поэтому тезис о «белой» революции как о замене настоящей неточен и применим только в ограниченном масштабе.

Но все-таки в XIX веке имелся один пограничный случай, когда субдоминантная элита заново создала всю политическую и общественную систему в своей стране и тем самым саму себя. Это был радикальнейший эксперимент «революции сверху», при котором, однако, это слово не употреблялось и который легитимировался как якобы восстановление прежних порядков: речь о «реставрации Мэйдзи», начавшейся с 1868 года. Она не лежала в поле зрения большинства комментаторов европейской политики, и знания о ней не оказали никакого влияния на европейское понимание революции и реформ. В Японии – стране, в которой элиты меньшую угрозу видели в призраке «красной» социальной революции, чем в непредсказуемых последствиях принудительного открытия страны для Запада, – то, что в действительности было радикальным системным переломом, маскировалось под «реновацию» или «реставрацию», то есть под возобновление политического порядка в рамках легитимной власти императора. Два с половиной столетия императорский двор в Киото вел свое безвластное существование в тени, в то время как фактическая власть принадлежала высшему военачальнику страны – сёгуну в Эдо (Токио). В 1868 году сёгунат был упразднен от имени ставшего вновь активным актором императора[612]. Движущими силами обновления были не члены старой доминирующей элиты, то есть территориальные князья, а небольшой круг их привилегированных вассалов – самураев, военной знати, которая получала выплаты рисом и в начале XIX века выполняла почти одни только административные функции.

Это был особый вид обновления, не мотивированного борьбой против революции и совершенно не пропагандировавшего каких-либо универсальных принципов, направленного лишь на быстрое повышение эффективности. Это обновление оказало на развитие Японии такое же решающее воздействие, как Североамериканская и Французская революции в своих странах. Историческим контекстом был, однако, не бунт против несправедливости и недостаточных возможностей участия в управлении страной, а приведение становящейся нации в нужную форму для участия в глобальном соревновании, новые правила которого эта нация с самого начала приняла и стремилась сделать их полезными для себя. При этом реставрация Мэйдзи по своему социальному содержанию была несравненно радикальнее, чем немецко-прусское нациестроительство при Бисмарке. Исчезающе малый круг олигархии приобрел центральную власть в государстве после короткого военного конфликта между сёгунатом и сторонниками императора. Началась внутренняя политика реформ, которая не разрушила полностью устоявшуюся в обществе иерархию, но все же проводилась отчетливо против интересов класса самураев, из которого происходили почти все олигархи режима Мэйдзи. Европейское понятие революции в японском случае оказывается характерным образом нечетким, а с ним теряет свою четкость и представление о революции сверху. Реставрацию Мэйдзи следует отнести к другой исторической категории: она была радикальнейшей и успешнейшей акцией самоусиления страны в XIX веке, и сравнивать ее надо с похожими государственными стратегиями той эпохи[613]. Она могла бы быть формально обозначена как японский эквивалент буржуазной революции, поскольку привела к концу феодального старого порядка в стране. Этого нельзя сказать ни об одной европейской революции сверху. На права народа при этом обращалось мало внимания. Прошло два десятилетия, прежде чем средние и низшие слои населения получили хоть какую-то возможность выражать свое мнение в политической системе Японии. Для проведения в жизнь стратегии Мэйдзи тогда еще не требовалось – помимо усиления дисциплинирования трудящихся – даже мобилизации народных масс. Не мотивы и методы, но, пожалуй, последствия реставрации Мэйдзи оказались революционными. Это был идеологически замаскированный разрыв с прошлым, который неожиданно раскрыл новое пространство будущего, и вместе с тем это было выдвижение периферийной прежде элиты в центр власти.

С точки зрения опыта масс, переживающих кризис в моменты революционных переломов, необходимо, наконец, упомянуть еще четыре