Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

годами революционные события впервые настолько явно накапливались в нескольких регионах, что можно говорить о компактной эпохе революций[626]. В силу имперско-колониального устройства события эти достигали всех континентов. Очаги интерактивных волнений находились в Америке и континентальной Европе. Поэтому образ «революционной Атлантики» является наиболее точным. Второй кластер потрясений и революций приходится на период с 1847 по 1865 год, включая революции в Европе 1848–1851 годов, революцию тайпинов в Китае (1850–1864), Великий мятеж в Индии (1857) и, как особый случай, Гражданскую войну в Америке (1861–1865). Эти процессы влияли друг на друга гораздо слабее и более опосредованно, чем события вокруг революционной Атлантики. Таким образом, это была не столько вторая компактная эпоха революций, сколько совпадение отдельных мегакризисов, связанных довольно слабыми «транснациональными» отношениями. Третья волна революций прокатилась по Евразии после начала века: Россия и Иран в 1905 году, Турция в 1908‑м, Китай в 1911‑м. Вторая русская революция, родившаяся в феврале 1917 года в особых условиях мировой войны, в какой-то мере тоже относится к этому контексту, как и революция в Мексике, начавшаяся в 1910 году и продолжавшаяся целое десятилетие. И в этом случае влияние между отдельными событиями было более интенсивным, чем в период около середины века; они выражали общий фон эпохи.

2. Революционная Атлантика

Национальные революции и атлантическая взаимозависимость

Революции всюду имели местные корни. Они возникали из опыта отдельных людей и небольших групп, а именно из опыта неравноправия, наличия альтернатив и возможности действий. Такие точечные ощущения становились причиной актов коллективного неповиновения, движениями, которые росли, провоцировали противников, создавали свою собственную динамику. В редких случаях происходило то, что марксистская теория революций считает нормой, то есть целые классы общества становились актерами на сцене истории. Так как в Новое время революции часто рассматриваются как акты основания наций и национальных государств, история революций по своей природе есть национальная история. Нация «изобретает» себя в общем порыве революции. Тот факт, что революция зависела от внешних условий или даже ее возникновение, возможно, зависело от людей внешних по отношению к данной нации, плохо согласуется с этой нарциссической картиной. Современное европейское понятие революции является более узким, чем старое, включающее в себя еще и войну с оккупацией. Оно исключает внешние и международные измерения, пренебрегает всеми корнями, кроме локальных, и подразумевает, что конфликт назрел и состоялся внутри одного конкретного общества, то есть подчеркивает эндогенный характер революций[627]. В экстремальных случаях историография революции бывает даже так сконцентрирована на происходящем внутри страны, что оказывается просто неспособна объяснить важнейшие процессы. Разве можно, как пытался это сделать Ипполит Тэн (1828–1893), объяснить фазу террора во Французской революции (1793–1794), не принимая во внимание опасность войны, которая этот террор в основном и породила и которая использовалась в качестве оправдания для политики террора властей?[628] На удивление поздно Французская революция была рассмотрена историками в международном, в данном случае европейском, контексте. Первым это сделал в Пруссии Генрих фон Зибель в своей работе «История революционной эпохи» (1853–1858), а во Франции – Альбер Сорель только после 1885 года[629]. Это направление исследований, однако, никогда не доминировало, о нем периодически забывали и затем не вспоминали ничего общего. В историографии Американской революции долгое время также преобладало «национально-историческое разглядывание собственного пупка», которое в США часто называли exceptionalism[630]. Мятежные жители Новой Англии, гласит его основной тезис, покинули коррумпированный Старый Свет и в благоприятной самоизоляции создали исключительное в своем совершенстве государственное образование. Революции в глазах тех, кто их вершил, и следовавших за ними историков, работавших в русле националистической историографии, представляли собой нечто единственное и неповторимое, а их сравнение друг с другом всегда вело к тому, что их качества представали относительными, и развенчивало миф об их уникальности. Поэтому сравнение революций долгое время не играло большой роли – до тех пор, пока философы истории и социологи-компаративисты не начали воспринимать его всерьез[631].

Представление, что недостаточно рассматривать большие революции «эпохи водораздела» (1750–1850) в Европе и Америке изолированно друг от друга, имеет два источника. С одной стороны, начиная с сороковых годов ХX века историки, прежде всего из США и Мексики, предложили рассматривать историю Нового Света как единое целое. Несмотря на различия в истории заселения и колониального владычества в разных странах, такой панамериканский взгляд призван был способствовать тому, чтобы за национальными различиями находить нечто общее в их историческом опыте. С другой стороны, в пятидесятых и шестидесятых годах XX столетия возникла идея некой общей «атлантической цивилизации». Эта идея на пике холодной войны получила у некоторых авторов резко антикоммунистическое или антиевразийское содержание. «Запад», согласно этой идее, распространился через океан. Но не обязательно было следовать такой идеологии, чтобы увидеть обоснованность трансатлантической перспективы. Француз Жак Годшо и американец Роберт Р. Палмер одновременно разработали единую, отличающуюся только в нюансах концепцию атлантической революционной эпохи, которая охватывала обе больших революции – и во Франции, и в Северной Америке[632]. К этой же теме была близка Ханна Арендт в своих философских трудах. Только в 1980‑х годах историки наряду с «белой» Атлантикой открыли (вновь) еще и «черную», а также стали рассматривать Северную Атлантику с ее британским доминированием вместе с Южной, где доминирование было испанским и португальским[633]. Еще один импульс к тому, чтобы «эпоху революций» между серединой XVIII и серединой XIX века рассматривать не как чисто европейский комплекс событий, исходил из Лейпцига. Там Вальтер Марков, один из специалистов по «левым» во Французской революции, а позднее его ученик и последователь Манфред Коссок создали рабочую группу по сравнительной революционной истории, в которой слились воедино традиции Карла Маркса и неортодоксального лейпцигского историка Карла Лампрехта[634]. Коссок разработал концепцию «революционных циклов» для крупных регионов, которая позволяла описывать взаимодействия между революционерами различных стран и регионов. В то же время, поскольку каждый революционный цикл в этой концепции имел начало и конец, она позволяла составить относительно надежно обоснованную периодизацию мировой истории[635].

Северная Америка, Англия, Ирландия

О каких революциях идет речь, как выглядит специфическая временнáя структура каждой из них и как они хронологически соотносятся между собой? Не всегда можно однозначно сказать, когда та или иная революция как единый событийный комплекс (а не только как потенциальная революционная ситуация) началась и когда закончилась. Итоги революции тоже не во всех случаях однозначны. Североамериканская революция[636] достигла своей первой наивысшей точки 4 июля 1776 года с принятием знаменитой Декларации независимости восставшими колониями в Британской Северной Америке (за исключением Нью-Йорка). Этим шагом подавляющее большинство бывших британских подданных