Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

обширная из европейских империй, хотя временами экономически доминирующая и нормативно принятая в качестве образца, была далека от того, чтобы стать универсальной империей, создающей порядок. В 1814–1815 годах между великими державами Европы установился удивительно успешный мирный порядок. Но между этими же великими державами в качестве империй с заморскими интересами продолжала в принципе господствовать анархия, хотя крупных межимперских войн не происходило, и прежде всего франко-английский антагонизм, характерный для XVIII века вплоть до битвы при Ватерлоо, больше не перерастал в войну. Старые региональные порядки, которые всегда существовали в истории государств, были нивелированы и поглощены. Индийский мир государств исчез внутри Британской империи. Старый китайский миропорядок, доведенный до совершенства династией Цин в XVIII веке, погиб с колонизацией традиционной даннической периферии. У Японии пока не хватало ни воли, ни сил для формирования нового порядка; это произошло только после 1931 года и с огромными человеческими жертвами завершилось всего через четырнадцать лет. Таким образом, за пределами европейской сферы действия Венского порядка и после Крымской войны XIX век характеризовался своего рода регулируемой анархией в самой Европе, доминирующей идеологией которой к 1900 году стал международный либерализм, понимаемый в социал-дарвинистских и расистских терминах. Регулирование оставалось в дополитическом пространстве и исходило из многочисленных частных, а иногда и технико-административных инициатив по международному объединению, солидарности и гармонии. Все это не смогло предотвратить мировую войну, и уже через десять лет после ее окончания вновь стали угасать надежды на то, что из катастрофы были извлечены правильные уроки и был найден путь к устойчивому мирному порядку.

X. Революции: от Филадельфии до Нанкина и Санкт-Петербурга

1. Революции – снизу, сверху, а откуда еще?

Философское и структурное понятие «революция»

Более чем в какую-либо другую эпоху, политика XIX столетия была революционной: она не защищала традиционные права, была направлена в будущее и частные интересы – например, интересы конкретного класса или коалиции классов – возводила в ранг интересов нации в целом или даже всего человечества. Революция стала в Европе центральной идеей политического мышления, мерилом, которое впервые отделило «левых» от «правых». Весь долгий XIX век был временем революций. Очевиднее всего это показывает взгляд на политическую карту. За период между 1783 годом, когда в Северной Америке возникла самая большая республика в мире, и почти всеобщим глобальным кризисом по окончании Первой мировой войны с исторической арены исчезли некоторые из старейших и наиболее мощных государственных структур: британские и испанские колониальные государства в Америке (во всяком случае, к югу от Канады), «старый порядок» династии Бурбонов во Франции, монархии в Китае, Иране, в Османской империи, Российской империи, в Австро-Венгрии и Германии. Революционные по своим последствиям трансформации происходили после 1865 года в южных штатах США, после 1868 года – в Японии и повсюду, где колониальное господство лишало власти местные правящие группы и где устанавливалось прямое управление (direct rule) из метрополии. В каждом этом случае не просто заменялся административный персонал внутри остающегося неизменным институционального каркаса. Возникали новые порядки, базирующиеся на новой легитимности. Возврат в тот мир, который существовал перед учреждением нового порядка, был закрыт. Нигде еще не удавалось восстановить дореволюционное состояние.

Рождение в 1783 году нового государства США было первой вехой основания государства нового типа. Революционные беспорядки, которые привели к этому результату, обнаружили себя уже в середине 1760‑х годов, а с ними началась, по сути, и революционная эпоха. Эпоха революции или революций? Для обоих вариантов можно было бы привести веские обоснования. В историко-философской концепции революции предпочтение отдается единственному числу, в структурной – множественному. Инициаторы и современники революций в Северной Америке и во Франции видели прежде всего уникальность нового. Для них то, что произошло в 1776 году в Филадельфии и в 1789‑м в Париже, не имело прецедентов во всей истории человечества. С декларацией независимости тринадцати колоний от Британской короны и спонтанным образованием учредительного Национального собрания во Франции вся история, казалось, перешла в новое агрегатное состояние. Если все прежние насильственные перевороты приводили всегда лишь к чисто внешним модификациям ранее существовавших порядков, то американские и французские революционеры взорвали горизонт времени, открыли дорогу линейному прогрессу, впервые поставили общественную жизнь на фундамент формального равенства и наложили на политических властителей обязанность – основанную на законе и не зависящую ни от харизмы, ни от традиций – держать отчет перед сообществом граждан государства. С обеих этих революций, какими бы разными они ни были, началась политическая эпоха модерна. Ни один из их элементов не был обращен в прошлое, в них не было ничего из раннего Нового времени. Эти революции изменили масштабы, в соответствии с которыми все измерения требовалось вести по-новому. Только начиная с этих двух революций эпохи Просвещения защитники существующего строя стали нести на себе печать застоя, контрреволюции, реакции или вынуждены были по-новому обосновывать свою позицию – как осознанно консервативную.

Революции – Французскую в большей мере, чем Североамериканскую, – можно рассматривать как поляризацию относительно новой линии: не между партиями внутри элит или религиозными группами, а между идеологическими лагерями, смотревшими на мир по-разному. При этом – даже в противоречиях, которые никогда не могли разрешиться, – эти лагеря говорили о примирении между людьми. Как писала немецко-американский философ, историк и теоретик политики Ханна Арендт, пожалуй, наиболее характерным признаком революции как модерного феномена является то, что она с самого начала претендовала на то, что выступает за дело всего человечества[603]. Арендт цитировала слова того, кто пережил обе революции и сыграл свою роль в каждой из них. Англичанин Томас Пейн задал этот новый тон еще в 1776 году и связал любимую тему европейского Просвещения – прогресс человечества – с местными протестами некоторых британских подданных. Америка, писал он, стремится к тому же, к чему все человеческое сообщество: «Дело Америки – это в огромной мере дело всего человечества»[604]. Если верить на слово программам Североамериканской и Французской революций, с тех пор в каждой революции, которую можно назвать таковой, присутствовали «пафос новизны» (Арендт)[605] и претензия на то, чтобы представлять больше, чем просто эгоистичные интересы протестующих. В этом понимании революция – это локальное событие с претензией на универсальную значимость. И каждая последующая революция использует потенциал идей, которые пришли в мир, будучи порождены революциями 1776 и 1789 годов; каждая в определенном смысле подражательна.

Такое философское понимание революции, конечно, очень узко, и оно становится еще более узким, если требовать, чтобы революции обязательно происходили под лозунгом свободы и всегда служили прогрессу. Это понятие также обобщает претензию на универсальность, которая была изобретением Запада и больше нигде в таком