Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

главе «Время»148. В ту же эпоху были упрощены и стандартизированы в широких масштабах вес и мера, почтовая служба (Всемирный почтовый союз в 1874 году, Всемирная почтовая конвенция в 1878‑м), ширина железнодорожной колеи, железнодорожные расписания, монетная система и многое другое[595]. Масштабно, но не глобально: функциональные системы обладали разным уровнем сложности, культурное и политическое сопротивление имело неодинаковую силу. Международную почтовую связь легче гомогенизировать, чем бесконечное разнообразие валют и платежных средств на Земле. Поэтому не все процессы адаптации и гомогенизации, начатые в XIX веке, удалось завершить к концу изучаемой эпохи, к Первой мировой войне; некоторые из них затягиваются до сих пор. Важно то, что в XIX веке люди увидели необходимость в таких нормах и сделали первые шаги к их реализации. То, что значительная часть мира до сих пор не интегрирована подобным образом, не вызывает удивления. Китай, например, никогда не имел и до сих пор не имеет полностью конвертируемой валюты. И здесь вторая половина XIX века проглядывает в XXI веке.

С другой стороны, связей с прошлым не так много. Европа раннего Нового времени знала множество форм философского и научного универсализма, но создала мало трансъевропейских системных связей за пределами торговых отношений в «модерной мир-системе» (Иммануил Валлерстайн). Его наследие проявляется не столько в прямых связях, сколько в возобновлении старых программ. Так, новые предложения о введении единого мирового языка были продолжением уже высказанных Лейбницем соображений. Самым известным результатом, еще до появления всемирного языка «волапюк» констанцского священника Иоганна Мартина Шлейера, стал «эсперанто», представленный публике в 1887 году польским офтальмологом Людвиком Лазарем Заменгофом. В 1912 году насчитывалось более 1500 эсперантоязычных групп, и лишь немногие из них находились за пределами Европы и Северной Америки. Эти языковые глобалисты остались своего рода сектой, и эсперанто не стал жизнеспособным средством общения[596].

Гораздо более успешной в долгосрочной перспективе оказалась инициатива, уходящая корнями в гораздо более древние времена: возрождение античной идеи Олимпийских игр. Увлечение нескольких, первоначально преимущественно английских, филэллинов и любителей спорта, к которым присоединился французский барон и англофил Пьер де Кубертен, привело к проведению в 1896 году первых Олимпийских игр современности. С тех пор олимпийский спорт превратился в одно из самых масштабных, престижных и экономически мощных глобальных движений. Первоначальный мотив де Кубертена отнюдь не был продиктован философскими размышлениями о грядущем мире во всем мире. Напротив, молодой аристократ пришел к убеждению, что Германия выиграла войну 1870–1871 годов благодаря превосходству своей школьной гимнастики. К 1892 году он оставил в прошлом подобный атлетический национализм и стал пропагандировать соревнования между спортсменами разных стран[597]. В последней трети XIX века началось трансграничное распространение и других видов спорта, прежде всего двух командных игр – футбола и крикета, которые сегодня в коммерциализированном виде активно практикуются на всех континентах[598].

Как и большинство дихотомий, противопоставление воинствующей политики и гражданских, мирных устремлений негосударственных интернационалистов слишком упрощено, чтобы быть полностью убедительным. На самом деле существовали этапы посредничества, прежде всего попытки национальных правительств использовать интернационализм в интересах собственной внешней политики, «интернационализм на благо нации», как выразился пацифист Альфред Герман Фрид еще в 1908 году[599]. Швейцария и, прежде всего, Бельгия проводили стратегии интернационализации как элементы своей национальной внешней политики, например организовывая научные и экономические конгрессы с международным участием и не упуская ни одной возможности рекомендовать себя в качестве места проведения международных мероприятий и организаций[600]. Решающим периодом основания международных правительственных организаций стали 1860‑е годы – то же десятилетие, когда появилась и неправительственная организация Красного Креста. Начиная с Международного телеграфного союза, возникшего в 1865 году, к Первой мировой войне было создано более тридцати подобных организаций[601]. Большинство из них рассматривали колонии как часть своей сферы деятельности. Еще более многочисленными были технические конференции, цель которых состояла в координации новых систем транспорта и связи, таких как телеграф и регулярное пароходство, а также в гармонизации норм гражданского права, например для обеспечения безопасности трансграничных платежных операций. Особое значение имела серия международных санитарных конференций, начавшаяся еще в 1851 году[602].

С точки зрения войны, мира и международной политики XIX век начинается с 1815 года, после «долгого» XVIII столетия, которое для некоторых частей света – Европы, Индии, Юго-Восточной или Центральной Азии – было периодом исключительно массового военного насилия. На Европейском континенте сто лет между 1815 и 1914 годами были, по сравнению с предшествующим и последующим временем, эпохой необычайного спокойствия. Войны между государствами были редкими и ограниченными во времени и пространстве, а число жертв – невелико по отношению к численности войск и гражданского населения. Крупные гражданские войны происходили не в Европе, а в Америке и Китае. Технология производства оружия, железные дороги (в военных целях впервые использованы в Италии в 1859 году), организация генерального штаба и воинская повинность произвели революцию в военном деле. Ее потенциал раскрылся только в 1914 году. Одной из причин затяжного характера Великой войны стало то, что основные противники имели в принципе схожие возможности. Отдельные молниеносные кампании были еще реальны, но уже не случалось успешных молниеносных войн наполеоновского типа, сокрушавших противника в считаные дни. В XIX веке, особенно после 1840 года, технологические и организационные преимущества Европы и Северной Америки вышли на первый план там, где никакая гонка вооружений не могла установить равновесие: по отношению к доиндустриальным военным культурам Азии, Африки, Новой Зеландии и внутренних районов Северной Америки. «Асимметричная» колониальная война стала одной из характерных форм насилия эпохи. Второй формой стала «война открытия» – более точечная акция, направленная не на территориальное завоевание, а на политическое подчинение и смену полюсов внешнеполитических предпочтений на Запад. Военная мощь сосредоточилась в арсеналах и руках все меньшего числа великих держав. За исключением Японии после 1880 года, они географически находились на Севере, а в культурном отношении – на Западе. Несмотря на все региональные различия, которые, например, делали имперский Египет при Мухаммеде Али вполне респектабельным военным фактором, впервые за многие века во всей Африке, во всем мусульманском мире и на Евразийском континенте к востоку от России больше не осталось ни одного государства, способного успешно защищать свои границы или даже проецировать свою мощь за пределы собственных национальных или имперских границ. Османская империя также окончательно утратила эту способность после войны с Россией в 1877–1878 годах. Бразилия была сильной региональной державой, но не более.

В то время, когда возникали глобальные взаимосвязи посредством миграции, торговли, координации валют и, позднее, перемещения капитала, не было создано глобального политического порядка. Даже самая