Победное отчаянье. Собрание сочинений - Николай Щеголев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэт
Я – поэт… Мне тяжко званье это.Чем я оправдаю хилый труд?..И клянешь, клянешь удел поэта,И вопросы злые душу жгут.
Так и сдохну? Так без счастья сгину?Так сгорю на медленном огне?..Прочь стихи! Сегодня я прикину,Сколько, сколько это стоит мне.
В день штук сорок папирос едучих,Не считая всех ночей без сна,Да небес больных в тяжелых тучах –Так, что и не скажешь, что – весна.
И за эти дни, за эти ночи,За надсад груди и взора мутьВсе меня бранят: «чего он хочет?Для чего такой неверный путь?»
Я согласен. Я вполне согласен,Что нельзя так жить, себя казня…Мир прекрасен, божий свет прекрасен, –Всё прекрасно, но не для меня!..
<1944>«Я денно и нощно молился суровому богу…»
Я денно и нощно молился суровому богу,Чтоб он мою страсть мне простил или сам погасил ее.Я долго не знал, на какую мне выйти дорогу…Томленье. Бессилие…
Но как-то я понял, что каждый усталый и слабый(И я в том числе) обращается к богу и ластитсяИ молит умильно: «О господи, дай мне хотя быПолпорции счастьица!..»
Да, так – что скрывать? – я молился надменному богу,Когда его имя писал еще с буквой заглавною…И только годам к тридцати вышел я на дорогу –Широкую, славную –
Не к счастью, а к знанью, вперед устремляя со страстьюГлаза ненасытной души, неизменно бессонные…Я думаю, это и есть настоящее счастьеИ радость весомая!..
1945«Человек умрет. Его забудут…»
Человек умрет. Его забудутДаже те, кто были с ним на «ты»,Даже если в год два раза будутНа могилку класть цветы…
Но иной умерший, добрый, сильный,Что внушал нам, злым и слабым, стыд,Одолеет холод замогильный,Непременно отомстит!
Отомстит нам жизнью в жвачке и в зевоте.В суете и в сутолоке дняОн нам скажет:«Так-то вы живете!Так-то помните меня!..»
Мы вдруг ощутим не без боязниТихий, странный замогильный свет.И для нас не будет хуже казни –Хуже этой казни нет! –
Чем упрек от скрытого в могиле,Чем укор суровый от лицаСтавшего легендою и былью –Более, чем мы, живого мертвеца…
1945
В первые дни после 9 мая 1945 года
Она и он за столиком сидятИ видят исключительно друг друга.Неподалеку – янки, пять солдатВокруг большой бутылки, полукругом.Пьют и смакуют скверный каламбур.Дрожит окно, трамвай несется тряский.Жарища и отчаянный сумбур,Водоворот людской и свистопляска.
Она и он не слышат ничего.Им в то же время слышно всё на свете,Что надо. Сдержанное торжествоНа испитых и бледных лицах этих…
У ней родных угнали в Освенцим,А он едва не угодил в Майданек.Один. Одна…Прислушиваюсь к ним.Она (чуть шелестя губами): «Янек…О, если бы ты знал!» А он, склонивЛицо, с улыбкой тонкой пониманья,Ей говорит: «Ты на меня взгляниИ улыбнись, и всё забудем, Анни…»
Слова просты и вроде бы пусты.Но в каждом слове, даже в каждом слогеДуша к душе – наведены мосты,Душа к душе – проложены дороги.
И это пир, любви раздольный пирВ кафе дешевом, в грохоте трамвая…Им кажется, что в них одних – весь мир…
А мир о них и не подозревает!
1946
Расстались!..
Я в юности клялся, что выделюсь,Что в люди я выскочу – клялся…И вот в Новый год мы увиделись(Лет восемь я с ней не видался).
Вся в блестках и кольцах она, ну, а я ещеВсё в том же потертом шевиоте…Сказала с улыбкой сияющей:– Вот встреча!.. Ну как вы живете?..
Что я ей отвечу? И так онаВсё видит: и складки заботыУ рта, и портфельчик истасканный…Всё видит и прячет зевоту.
Беседа шла самая светская:Дней юности мы не касались.Потом ее рученька детскаяСкользнула мне в руку – расстались.
Расстались.Чужие!..Сегодня яВсю ночь, видно, буду не спать,Шептать:«Это ад, преисподняя…»Себя и ее проклинать,Зализывать раны опять…
А дни-то стоят – новогодние!
1946
Свердловск. 1950-1974
Журналист
(Памяти Николая Петереца)
Опять листаю годы за границей –Как опускаюсь в черную дыру…Но были ведь и светлые страницы?Да, да… И в памяти возникнут вдруг:Пропахшая лекарствами больница,Под белой простыней угасший друг.
Той простыни он никогда не сбросит:Он стал землей китайской и травой.Но, знаю, он с меня и мертвый спросит:«Чем дышишь ты, как ты живешь, живой?»
Лишь в дни, когда я мелок, пуст и низмен,Мой друг во мне убийственно молчит…Впервые – думаю – о ленинизмеЯ от него понятье получил.
«Советскую мы делали газету…»
Советскую мы делали газетуВ Шанхае. Он порой до трех утраНад гранками клонился душным летом.Изматывали мокрая жара,Туберкулез и прочие болезни.Потом он слег, почти лишился снаИ, помню, бредил:«Сделать смерть полезней…Да, да… Пусть повоюет и она…»О, это рвенье честное, святое!Стояли мы, газетчики, над ним,Я, помню, думал, что гроша не стою,Здоровый, перед этаким больным.Когда в его лице усмешки лучикМаячил, боль и бледность оттеня,Жгла чуть не зависть: до чего ж он лучше,Умней, сильней, во всем первей меня!..А он, бессонный, бредит про дороги,Которыми пойдет весь род людской.Победы скорой предрекает срокиИ рубит воздух худенькой рукой, –
Травинка малая…Как льдинка, твердый,Как искорка, готов разжечь костер…
«Шел год грохочущий, сорок четвертый…»
Шел год грохочущий, сорок четвертый…Воды и крови утекло с тех порНемало.Я в стране труда и мира.Но не забыть мне тех далеких дней,Когда тоска по родине томилаИ с каждым днем мне было всё больней,Что я живу – проклятье! – вне России,Что, видно, надо с корнем вырыватьЗеленый куст в пустыне ностальгии –Мою мечту: в Москве бы побывать, –Мечту, что с детства окрыляла душу,Потом несбыточною стала вдруг…
Я знаю: я зачах бы от удушьяВ Шанхае, если бы не этот друг,Который научил меня работатьДля родины и зло меня корилЗа глупую лишь о себе заботу,Который, помнится, так говорил:«Нам чудо-родину судьба дала…Любить ее, не знав ее тепла, –В такой любви серьезность есть и сила…Страдание ее не угасило,Сомнение ее не умертвило,Изгнанье накалило добела!..»
«Пропахшая лекарствами больница…»
Пропахшая лекарствами больница,Тот день – одиннадцатое декабря,Та ночь, та сизо-мутная заряМне кажутся порою небылицей…Но нет: всё это было, и – не зря!
…В то утро (буду протокольно краток)Сошлись в палате мы, его друзья,Молчим и прячем от него глаза.Он был в сознании, он нам сказалЧуть иронически:«Не надо пряток,Да и от правды спрятаться нельзя…Живем на политической помойке,Под оккупантами, чуть не в плену.Но я, и лежа вот на этой койке,Настроен на московскую волну.Наш путь на родину, хотя и тяжек, –Он всё же в гору путь, а не с горы…“Игра не стоит свеч”, – нам скептик скажет, –Врет: стоит, если нет другой игры!..Известно: танк пером не протаранишь,И лист газетный, ясно, не броня,Но, душу Лениным воспламеня,Мы родине теперь нужней, чем раньше…Вот так-то… жить нам дальше… без меня…»«Жить!» – рубанул рукой он, сам весь выжженБессонницей, прикончившей его;Вздохнул рывком и лег, навек недвижен;Глаза как лед, лицо как мел – мертво…
«И если я что смыслю в ленинизме…»
И если я что смыслю в ленинизме,Я этот смысл в те дни войны извлекИз этой щедрой – жаль, недолгой – жизни.Мне эта смерть – опора и урок!
1950-1974Герцен
Опять эта книга меня растревожила…Опять, усмехаясь и слезы роняя,Читаю всю ночь… И прошедшее ожило,Как будто в него погружаюсь до дна я.
День видится серый, промозглый, холодненький,То сеет дождем, то поземкой пылится.Несутся кибитки, плетутся колодники –Клейменые лбы, изнуренные лица.
Жандарм и чиновник искусно расставлены –Монарховы уши, монарховы очи.Россия нема, зашнурована, сдавлена,И души и спины иссечены в клочья.
Молчалин глумится над разумом, прянувшимК свободе из мрака имперского трюма…Об этом ушедшем, но всё еще ранящемОпять повествуют «Былое и думы».
Былое… Мороз пробирается в сердце нам,И бьется оно в ледяной водоверти,И бьется в нем горькая родина, ГерценомОтвергнутая и родная до смерти.
В уме же, навек околдованном истиной, –Глухая борьба: превратиться в холопа,В чиновника? Нет! Остается единственноНа многие годы уехать в Европу.
Но что же Европа?.. Лабазник и лавочник,Как глянешь вблизи, и фальшив и беспутен…И тысячи мелких уколов булавочныхНе меньше смертельны, чем штык и шпицрутен…
И вдруг, как победа над болью непрошеной,В Россию, туда, где не видно ни зги было,Луч разума – слово великое брошено,И, стало быть, дело еще не погибло…
Колотится слово, как колокол, – вольное,Из трюма зовущее к солнцу, на воздух,К свободе, и зовы его колокольныеНайдут в поколеньях свой отклик и отзвук.
Читая, вникаю в несчастья и радости,И ветер истории в комнате веет.А родины небо, а небо уральское,А небо Свердловска в окне розовеет.
1952«Разбросана, раздроблена жизнью…»
