Победное отчаянье. Собрание сочинений - Николай Щеголев

Родина

Людям-птахам мнится жизнь змеею,Скользкой, без хребта.Ну, а я? И сам я был – не скрою –В сонме этих птах.

Впрочем, нынче я уже не птаха,Хоть порой поюПро былое, скомканное страхом,Про тоску мою.

Подколодная напасть боится,Хоть она жаднаДо такой, как я, мудреной птицы,Падавшей до дна,

Но потом вздымавшейся в полете,Что твоя душа,Словно не сидела на болоте,Перья вороша,

Словно не шарахалась по-рабьи,Пряча в крылья грудь,Словно не шептала: «Ах, пора быМне бы отдохнуть!»

Страх змеиный мне не гнет колена,И живу – живой…Отчего такая перемена?Гордость – отчего?

Оттого что и в плену болота,И в тисках тоскиРодины работы и заботыСтали мне близки…

Город и годы

Мне город дается:рю,рутыи стриты кривые;я в их лабиринтеодиннадцать летпроплутал.Мне годы даютсягремящие,сороковые,кровавый сумбур,что судьбинойи опытом стал.

Мне сердце даетсяживое,но мир-кровопийцав тискиледенящей тоскимое сердце берет.Оно не сдается,оно не умеет не биться,срывается с петельи все-такирвется вперед…

Я в городе этом,как в стоге –помельче иголки,бродил, ошарашен,среди зазывали менял.Хозяева жизни –надменные рыси и волкисновали победнои рыскалимимо меня.

Притонодержателей кланы,шакальи альянсы…А я всё тоскую о Наделюбимой,о ней,что тоже любила,но после…ушла к итальянцуза лиры,что быливлиятельнейлиры моей…

От многих ударовв висках –преждевременно –проседь…Да, не без ушибовзакончиласьжизни глава!Но мчащимся сердцемя с теми,кто свергнети сброситбессмыслицы гнет,под которым и я изнывал.

Субтропиков небонад городом этимнависло…Но именно тамполюбилось мне слово:борьба.И мой это город,хоть многое в немненавистно,мои это годы,моя это больи судьба!..

Мне город дается –в бурнусахиз ткани мешковойсутулятся кулипод солнцем,палящим сверх мер.Мне годы даются –марксизмаи мужества школа,заочный зачет мойна гра́жданствоСССР..

1943

Шанхай – 1943

Я утро каждое хожу в конторуНа Банде…Что такое этот Банд?Так Набережная зовется тут…

Над грязной и рябой рекой – домаМассивные, литые из гранита,С решетками стальными, словно тюрьмы,Хранилища всевластных горьких денег,Определяющих судьбу людскую,Людей вседневное существованье,Их хлеб, их свет, их душу, их житье,Их смертное отчаянье порою,Угодливую рабскую улыбку,Дрожание холодных мокрых рук…

Когда-то мне казалось, что возможноХодить на Банд и душу сохранить,Ходить на Банд, а по ночам творитьСвой собственный, особый мир из песен,Из сложных и узорчатых страстей,Из смутных, неосознанных поройПорывов и вожделений…Я был наивен – в этом признаюсь.Хотя признанье это ранит душу,Верней, лохмотья, что еще трепещутНа месте том, где реяла душаИ где теперь остался лишь бесперый,Бескрылый мучающийся комок –Лишь след, лишь тень крылатого когда-тоИ гордого когда-то существа…

Я поутру встаю и умываюсь.Мне леденит вода лицо и руки.Потом глотаю тепловатый чай,Чтоб хоть немного внутренне согреться,Чтобы, садясь в малиновый автобус,Затягиваясь едкой папиросой,Немного разобраться в мутных мыслях,Немного их в порядок привести…

Действительность нахальна и сурова.Порою кажется, что кровью пахнет,Что в каждом малом закоулке мираТаится смерть…Ну что же! Будем жить!..Еще костюм не до конца истрепан,Еще не каждый день терзает голод,Не каждый день болезни пристают…

Я жить хочу! И ради этой жизниГотов открыть лицо навстречу смертиИ крикнуть, выдержав ее усмешку:– Проклятая, тебе мое презренье,– Тебе плевокот полумертвеца!..

Разные люди

Горожанин, к Шанхаю привыкший,В связи, в связи и в доллары верит…Вот он едет по Банду на рикше,Вот шагает к вертящейся двери,Вот летит на стремительном лифтеВ «Мистер-Шмидт-экспорт-импорт-контору»…

«Дорогой мистер Шмидт, осчастливьте, –Полминуты всего разговору, –Приезжайте к нам запросто, друг мой, –

Мистер Шмидт улыбается кругло, –Деловитый, осанистый, рыжий, –Он согласен…И рад горожанин:Есть, пожалуй, надежда, что выйдетДочка замуж – богатый приманен…Что с того, что она ненавидитИ осанку, и рыжесть, и говор,И манеру его чертыхаться, –Плюсов больше – апартмент и поварИ десятки аспектов богатства…

Да, таков настоящий шанхаец.Но в Шанхае есть разные люди…

Вон шагает чудак, спотыкаясь,И, уж верно, мечтает о чуде –О большом лотерейном билете,Что судьбой посылается в дар нам,И невеста уж есть на примете…

Нет, судьба не снисходит к бездарным!..Почему-то при встрече последнейУсмехнулась Ирина так колкоИ не вышла проститься в передней…Или папенька сбил ее с толку?..

Так подумав, шагает он вяло, –От всего, что вокруг, отрешенный…Еле виден сквозь дождь у каналаБородатый индус в капюшоне,Что, как странная статуя, замерНа углу Эдуарда Седьмого…

И колеблются перед глазамиИ волокна тумана гнилого,И река с зачумленной водою,И над городом (коршун – не коршун?)Черный ангел безумья и зноя,В муке крылья свои распростерший…

Карусель

Прокуренный, проалкоголенный, –Сплошной артериосклероз, –Сидел мужчина безглагольноИ вдруг банально произнес:

«Времена лихие…Полюбуйтесь: за сандвич счет.Цены-то! Как в РоссииПри Керенском еще…»

Другой, что с ним сидел, ответилС видом искушенного воробья:«Возвращается ветерНа круги своя…»

И первый – вяло, еле-еле,Промямлил: «Что-то даст апрель?Н-да. Не на ту мы лошадь сели…А впрочем, та же карусель…»

И третьего – меня – тоска сдавилаМноготонным грузом серых буден,На которых штамп:– «Так было -Так будет!..»

Камея

Вот я сижу, вцепившись в ручки кресла,Какие-то заклятья бормочу…Здесь женщина была. Она исчезла.Нет-нет! Мне эта боль не по плечу.

Она всё дать и всё отнять могла бы,И – отняла!.. Дождь – кап-кап-кап – во тьму.Прислушиваюсь, улыбаюсь слабо.За что?.. зачем… так вышло? не пойму…

Мне ни одной вещицы не осталось –Увы, увы! – на память от нее.Остались ночью сны, а днем усталость, –Похмелье, призрачное бытие.

Но я ведь вещность придавать умеюСнам, призракам и капелькам дождя…И вот стихи – резная вещь, камея –Дрожат в руке, приятно холодя.

<1944>

Светильник

Ночь, комната, я и светильник…Какой там светильник! ОгарокСвечи…Тик-так – повторяет будильник,Мой спутник рассудочный, старыйВ ночи.

Час поздний. Но светоч чадящийВнезапно разгонит дремотуСовсемИ душу хватает и тащитВ былое – назад тому что-тоЛет семь,

В тот возраст, когда мы любилиИ вечность в любви прозревали…И вот:То странною сказкой, то быльюВся жизнь из могил и развалинВстает.

Мгновенное заново длится,Истлевшее светится яркоДо слез…Забытые вещи и лица, –Всё снова при свете огаркаЗажглось!

Море

В тот год изранила меняСудьба (все беды навалились!)…Чужой всему и всё кляня,В чужом порту я как-то вылез.

Ночь. Бар. Горланят и поют.Тапер (горбун) бренчит ретиво.И – так отраву подают –Китаец подает мне пиво.

Я пью и вдруг впадаю в бред…Кто тут – глазастой черной кошкой –Глядит в меня? То пива светИли то темень от окошка?..

Кто шепчет мне: «уйди, уйди!»Ведь я же гость – так не годится…Нет, я один, совсем одинСижу – нахохлившейся птицей…

Кто душу мне перевернул?Чей странный голос пить торопит?..То был ночного моря гул,Проклятья волн и пены шепот…

И вот уж я в окно кричу,Я прямо вопрошаю море:«Что скажешь, море, мне, ручью,Несущему большое горе?»

…В ту ночь я очень много пил.К самоубийству близок был…С тех пор я пережил немало,Но помню город портовойИ бред и страшный смысл того,Что море мне в ту ночь шептало:

– «Уйди, уйди!.. Ты тут чужой,Ты не морской, а земляной,Беззубый плоский серый ящер…Твоя тоска – лишь блажь одна.Ни в чем ты не дойдешь до дна. –Какой-то ты не настоящий!..»

Химера