Николай Караченцов. Глазами семьи и друзей - Андрей Николаевич Караченцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он постарается!
Однажды Марк Анатольевич подошёл ко мне и спросил, читал ли я книгу Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель». Я честно ответил: «Читал». Я действительно её читал. Тогда Захаров мне посоветовал: «Перечитайте ещё раз, скоро начнем работать, и работать будем быстро». Произошёл некий феномен, мы приступили к репетициям, когда автор пьесы Григорий Горин написал всего три картины. Даже законченного первого действия не существовало. Музыку сочинил, конечно, Гладков, но спектакль строился не как музыкальный. Однако если раньше музыка являлась в драматическом спектакле аккомпанементом, то в «Тиле» она стала одним из компонентов. Когда человек уже не может говорить, не может кричать, не может орать, он начинает петь. Музыка – эмоциональный катарсис.
Меня тогда многое смущало на репетициях Захарова, он предлагал делать не совсем то, чему меня учили в школе-студии МХАТа. Захаров нередко, вроде бы шутя, говорил, что самое противное для него – когда актёр спрашивает: «Что я здесь делаю?» Потому что «делать» на нашем языке означает действовать. «Что я делаю с партнёром, что со мной происходит?»
Сегодняшний Захаров далеко не тот Захаров, который к нам пришёл осенью 1973-го. Тогда он был куда более жёстким, куда более ориентирован на форму как постановщик. Если сегодня посмотреть текст моей роли – у меня сохранились выданные мне литчастью машинописные страницы, – то его замечаниями исписано всё свободное от текста поле. Я приходил домой и расшифровывал Захарова. Я придумывал для себя действия, задачи, делил роль на куски. Замечания Марка Анатольевича всегда были точные, иногда жестокие. Самое страшное – когда заканчивался спектакль и по трансляции помреж объявлял, что Захаров просит не переодеваться, а собраться всем в репетиционном зале на замечания. Это означало, что спектакль, с его точки зрения, прошёл плохо и все получат по первое число. Закончился «Тиль»: зрительный зал вопит, цветы, победа, восторг, приём, аплодисменты, овации, а дальше – по первое число. Сидишь потный и думаешь: «За что?» Марк Анатольевич сам переживал, но и замечания делал суровые, бил больно. Почему я уверен, что Захарову эти разборы тоже стоили здоровья? Я помню, как однажды шёл по улице, Марк Анатольевич мимо в машине ехал, остановился, выскочил: «Нормально я вас ругал, не травмировал?»
Начинал Марк Захаров далеко не так, как действует сегодня. Он вынужден был подстраиваться под обстоятельства, потому что власть в стране существовала иная, следовательно, и «игры» выходили другими. «Тиль» просуществовал семнадцать лет, спектакль видоизменялся, спектакль рос. Если раньше в первые годы я в спектакль – как в омут с головой, то потом я научился каждый раз себя распределять. Надеюсь, что входил в него глубже, объёмнее, выглядел мудрее. У меня уже были главные роли, но их, казалось, никто не видел, а здесь на меня смотрела вся Москва. Многое, очень многое из того, что Захаров говорил мне, сравнительно молодому, четверть века назад, в душе до сих пор. Как сконцентрировать внимание людей, какие для этого требуются приспособления, как недокормить зрителя, никогда не показывать «потолок», никогда не выкладываться до конца. Со стороны кажется, что я всегда работаю на пределе, но, если произойдёт совсем «на пределе», вряд ли такое будет выглядеть приятно. Всё равно должна оставаться лёгкость. Работа с Захаровым – это высшая школа.
«Юнона и Авось»
Восьмого июля 1981 года вышел спектакль «Юнона и Авось». Он произвёл в столице в некоторой степени фурор. Да чего скрывать, впечатление было такое, будто бомба разорвалась.
Двери в театр ломали.
Утром в день сдачи Захаров с Андреем Вознесенским поехали в храм, освятили три иконки, что тогда выглядело вызывающим поступком, и поставили их на столик в гримёрной Лене Шаниной – она играла Кончиту, поставили на столик моей жене Людмиле Поргиной – Люда играла Богоматерь, в программке эта роль была завуалирована как Женщина с младенцем. Боялись, что иначе не пропустят. Восемьдесят первый год, ещё Брежнев был жив, глухие советские времена. Третью иконку режиссёр и автор принесли ко мне в гримёрную.
Как и всё непривычное для советского идеологического чиновника, «Юнона и Авось» всячески тормозилась, и путь к зрителю был нелёгок. Как я узнал об идее «Юноны»? Ленком на гастролях в Таллине. В вестибюле гостиницы «Олимпия» я встречаю выходящую из лифта критика Зою Богуславскую, жену поэта Андрея Вознесенского: «Андрей пишет на тебя роль». Потом уже Вознесенский мне принёс изучать разные книжки с историей графа Резанова, что, конечно, было познавательно и интересно. Так началась работа.
В принципе, успех был предопределён, потому что Ленком к тому времени стал модным театром, притом с каждым сезоном набирающим силу. Уже состоялся «Тиль», уже ломились на «Звезду и Смерть Хоакина Мурьеты», уже захаровский Ленком начал говорить о себе во весь голос. Естественно, к театру – пристальный интерес.
Захаров долго думал, кто будет ставить пластику, танцы. Я предложил Владимира Васильева. В первую очередь потому, что он мой друг, а во вторую – я знал, что Володя уже пробовал свои силы, и довольно успешно, как балетмейстер. В Большом театре он поставил «Икара» на музыку Слонимского. Мне казалось, что Володе интересно будет заняться «Юноной». Захарова смущало, что Васильев чистой воды классик: его главные партии – это «Дон Кихот», «Спартак», тот же «Икар». Но, с другой стороны, Большой театр, лучший танцовщик мира, народный артист Советского Союза, все звания и награды, какие есть в мире, – всё у Васильева.
Я пришёл к Володе домой, крутил ему какие-то записи, где композитор Алексей Рыбников сам что-то напевал, звучали какие-то хоры, кусочки из той будущей пластинки, записанной Алёшей на всякий случай. Наступила ночь. Уже ходит рядом, как немой укор, Володина тёща. Собака Лика откровенно демонстрирует, что хочется гулять. Я говорю: «Пусть сделает лужу, но, покуда ты не согласишься, я не уйду отсюда». Находим компромисс. Идём вместе с Ликой гулять. Володя задумчиво спрашивает: «Так что это, про любовь спектакль?» Я возмущаюсь: «Ты как был, так и остался балетным чудаком». В конце концов он сломался: «Можно, я приду на репетицию?» Я с облегчением,
