Николай Караченцов. Глазами семьи и друзей - Андрей Николаевич Караченцов

Это уже дело Александра Михайловича Галина. Любому автору хотелось бы, чтобы его пьеса шла во всех театрах страны и мира. Вместе с нами начинали репетировать «…Sorry» в театре у Додина в Петербурге. По-моему, Игорёк Скляр и Лика Неволина. Мы с Ликой вместе снимались, и она рассказывала, как идут у них репетиции. Но, видимо, они так и не доехали до премьеры. Что-то у них застопорилось. Додинцы, когда приезжали в Москву, приходили, смотрели «…Sorry» у нас. Мы вывозили спектакль за границу, обычно играли его перед русскоязычной публикой. С этим спектаклем Инна Чурикова и я не раз бывали в Америке, в Израиле, ездили с ним в Германию. Гастроли в Америке проходили дважды, впрочем, как и в Германии. Везде собирались полные залы, везде хорошо принимали. В Нью-Йорке «…Sorry» попал даже на Бродвей.

«…Sorry» – начало настоящего продюсерства у нас в стране. Спектакль вышел чуть раньше «Игроков» во МХАТе, поставленных на аналогичных финансовых условиях. Спектакль, где играли Юрский, Невинный, Гена Хазанов, Евстигнеев… Ставил пьесу, если не ошибаюсь, Юрский. Когда умер Евстигнеев, его роль он взял себе. По-моему, Давид Смелянский, ныне самый знаменитый в России театральный продюсер, с «…Sorry» и «Игроков» и начинал. Наверное, Давид Яковлевич продюсировал уже десятки, если не сотни постановок, но всё же начинал он с «…Sorry». С первого дня знакомства у нас установились очень добрые отношения. На гастролях мы со Смелянским не расставались, встречались на вечер, а получалось – на всю ночь. Давид Яковлевич приходил ко мне в номер, и мы чуть ли не до рассвета сидели и разговаривали. Это даже стало традицией. Спектакль сыгран, всё спокойно, расходимся, но я спрашиваю: «Давид, а традиции?» Он в ответ: «Коля, иду». Мы сидели до первых венесуэльских петухов. Он рассказывал мне о своей жизни, и я с ним делился своими радостями и горестями. Для меня Давид не просто продюсер нашего спектакля, не просто человек, который вкладывает деньги и даёт зарабатывать артистам. Прежде всего он друг, что особенно приятно.

Я понимаю, что и этот спектакль, как любой другой, не вечен. Смешно сказать, но нам с Инной Михайловной Чуриковой кажется, что спектакль растёт в качестве. Мы не устали его играть. Нет ни одного выхода, который получился бы похожим на другие. Иметь партнёром такую актрису, как Чурикова, уже чудо. Я не говорю о том, что она органически не позволяет себе сыграть вполноги хотя бы маленький кусочек. Нет, она всегда на пределе сил, до самого конца. И настолько разнообразна у Чуриковой актёрская палитра, что даже в течение маленькой сцены представления, сыгранного сотни раз, могут родиться совершенно неожиданные повороты, интонации, импровизационные ходы. Она мне в любой момент может задать маленькую задачку, на которую я должен в полсекунды дать ответ. Иногда, когда мы оба находимся в идеальном актёрском режиме, могут выискиваться какие-то удивительные, очень тонкие, сумасшедшие ходы, которые уносят нас куда-то в выси неоглядные. Это и есть то самое, очень редкое состояние, что можно назвать актёрским счастьем, хотя я не знаю, что означает слово «счастье» в русском языке. Оно для меня необыкновенно объёмное и очень неконкретное. Но если поставить его в каких-то скобках, но не в кавычках, нет, – это, наверное, то самое, ради чего стоит заниматься нашей профессией. Объяснить подобное состояние можно только приземлённо, например через мой любимый теннис. Мой организм испытывает восторг, если я идеально попаду по мячу. Такой восторг, что мне может даже ночью присниться, как я слева соперника обвёл. Здесь, конечно, в сто раз серьёзнее, здесь восторг от моей профессии, а она моя боль, моя жизнь. И когда выискиваются в старом спектакле какие-то новые необыкновенные вещи, я бесконечно благодарен Иннусику за то, что она может мне такое удовольствие подарить.

Мне в жизни повезло с партнёрами. Но на первом месте из тех, с кем я выходил на сцену, всегда будет стоять Инна Чурикова.

Тарковский и «Гамлет»

Андрей Арсеньевич Тарковский поставил в Ленкоме у Захарова спектакль «Гамлет». Конец семидесятых, ещё не родилась «Юнона», но уже состоялся «Тиль». Артист Анатолий Солоницын играл Гамлета. Артистка Маргарита Терехова – Гертруду. Артист Караченцов – в роли Лаэрта. А артистка Чурикова – Офелия. Вероятно, неплохой получился расклад, что ни имя – мастер. А спектакль не сложился. Кто его знает, отчего? Может, потому что Тарковский не театральный режиссёр, а возможно, оттого что Толя Солоницын, царство ему небесное, выдающийся, но не театральный актёр? Киноактёр. Тем не менее, когда спектакль вышел, двери в театр ломали. С ума сойти: в модном театре, у Захарова, ставит Андрей Тарковский! Да ещё с Солоницыным и Тереховой. Ладно, чёрт с ним, с Караченцовым вместе с Чуриковой. Фильм «Зеркало», скрипя зубами, показали, и у интеллектуальной Москвы пара Солоницын – Терехова вызывала экстаз. Тарковский, насколько мне известно, и в «Ностальгии» хотел снимать Солоницына. Но выяснилось, что Толя неизлечимо болен, и он пригласил Янковского.

В общем, ажиотаж поначалу получился страшный, а спектакль незаметно-незаметно сошёл. Хотя во время репетиции меня не покидало ощущение, что я работаю с гением. Я хорошо понимал, что со мной репетирует сам Тарковский. Я с интересом слушал всё, что он говорит. У него было задумано лихое решение спектакля. Но он не нашёл правильных и доступных путей для воплощения своей идеи. Тогда я с не меньшим потрясением обнаружил, что Тарковский не совсем подходит к театральной режиссуре. Скажу честно: Андрей Арсеньевич оказался абсолютно нетеатральным человеком. В чём гений кинорежиссёра? Крупно – глаза ребёнка. Потом – чёрная шаль, потом – женщина, которая выкрикнула: «Сынок!» – и поле, поле, поле… У меня уже комок в горле! Как это сложить, чтобы получился комок в горле, Тарковский знал. Знал, как никто. Единицы режиссёров чувствуют меру. В кино такой дар – уникальный. Я не понимал, как можно так долго смотреть на предмет, что показывает объектив. Но на второй минуте у меня неожиданно начинали возникать какие-то ассоциации и что-то принималось безумно дёргать внутри. Но на сцене такого не сделаешь: поле-поле-поле, а потом, крупно, глаза. Здесь живые люди должны действовать в течение трёх с половиной часов. На худой конец, режиссёр на съёмке как вмажет по девушке крапивой, у неё слёзы брызнут, морда пятнами пойдёт. Потом заорёт: «Мотор! Камера!» – и начнёт быстро снимать. После слова «стоп» она кинется, чтобы дать ему по башке. А он же ей преподнесёт цветы, станет целовать руки, шептать в ушко: «Ты гениально сыграла. Прости, я не знал, что делать. Не смог