Николай Караченцов. Глазами семьи и друзей - Андрей Николаевич Караченцов

объяснить». А потом сложить кадры «крапивы» с «полем-полем», и люди скажут: «Какая великая актриса!» Но вот «великая» пошла на сцену, и «сделай нам три часа», как Чурикова! Сможешь? Не можешь – свободна. В кино таких сотни, в кино они вполне приличные артисты. Хотя приличных тоже не сотни. Тут тоже не очень обманешь! Разочек «с крапивой» ещё можно проскочить, ну второй. А на третий сразу видно – этот мастер, а этот так себе. Кусочек ещё может где-то урвать по гамбургскому счёту. А с детьми как работают? «У тебя мама умерла». Он: «А-а-а!» Потом: «Я пошутил, съешь конфету». Убивать таких режиссёров мало.

Как мне один «режиссёр» сказал: «Слушай, что-то не жестковато получается». Драка. Мы один дубль отыграли. «Ну-ка, врежь ему по-настоящему, чтобы он валялся». Я отвечаю, что такого совета не понимаю вовсе. Или мы артисты, или куски мяса, которыми ты распоряжаешься. Я в работе никогда не ударю человека. Никогда, даже ради самого гениального кадра. Я буду бить в нужную зону, но бить не по-настоящему. Я и в жизни с трудом могу подраться. Меня надо сильно довести. Но то в быту, а здесь моя работа. И я не могу сознательно заниматься членовредительством.

Возвращаюсь к истории постановки «Гамлета». Работая над спектаклем, мы не сдружились, что само по себе странно. Мы расходились по разным компаниям, вечерами Андрей Арсеньевич на чай к себе не приглашал (нет, это не он попросил меня дать партнёру по лицу). С Тарковским я в кино не работал.

Инна Чурикова и Николай Караченцов в спектакле Андрея Тарковского «Гамлет»

Олег Янковский и Николай Караченцов. 1985 год

В «Гамлете» в финале, где бой, тот самый, когда Гамлет дерётся с Лаэртом на шпагах, Толя Солоницын старался, но не выполнял то, что просил Андрей Арсеньевич. Обычно у режиссёра на столике во время репетиции стоит стакан с карандашами, белые листы бумаги, пепельницы. Стандартный набор. И микрофон, в который он делает замечания. Я стою за кулисами, режиссёр что-то в микрофон говорит, но я слышу, не вода на столике в стакане булькает, меня не обманешь! Они там винцо попивают! Другая манера жизни. Кино в театре.

Тарковский был чрезвычайно нервным человеком. Его наш ассистент режиссёра Володя Седов привёл на спектакль. «Колонисты» или «Тиль». Он посмотрел из-за портьеры где-то минут пять. Не смог долго смотреть, объяснил, что ему на нервы это плохо действует. Вышел и сказал Седову: «Этот актёр может играть Гамлета». Про меня сказал. Но Гамлета я так и не сыграл. Есть уже роли, которые я не сыграл и не сыграю. Можно не переживать по поводу «Чука и Гека» и «Тимура и его команды». А по поводу чего-то можно переживать. Но зато я, и никто другой, был признан Тилем. Я, и никто другой, на отечественной сцене – граф Резанов. Можно сыграть одного Резанова, и ничего больше не надо делать. А мне всё так же, как много лет назад, хочется новых работ.

«Шут Балакирев»

В момент очередного спора Григорий Горин сказал: «Марк, у нас такие отношения, что я тебе всё разрешаю. Раз ты считаешь, что надо так, – пиши, как надо».

И некоторые репризы и реплики в пьесе придуманы не только автором Гориным, но и Марком Анатольевичем. То, что слышат зрители, это не совсем то, что напечатано в сборнике, где есть пьеса Григория Горина «Шут Балакирев». Вероятно, после такого разговора Захаров посчитал, что Горин ему и после своей смерти позволяет править пьесу. А кому ещё? Причём на Захарова, как я считаю, ещё и сильно действовало: надо создать памятник Горину, не только замечательному писателю, но и ближайшему другу. Он не имел права на ошибку. Театр не имел права на плохой спектакль. «Шут Балакирев» – последняя пьеса человека, который писал её для своего театра и который во многом нынешний Ленком и создал. Гришу и хоронили из Ленкома, а не из Дома литераторов или Дома кино. Я уже не говорю о том, что Горин для Захарова был больше, чем даже очень близкий друг. Я и не знаю, кто сегодня у Марка остался, кто мог бы сказать ему правду в глаза, не боясь, что это как-то отразится на собственной судьбе.

На самом деле трудно жить, когда кругом все тебе поют: что ты ни гнёшь, всё гениально. Как надо себя осаживать, как надо делить себя на шестнадцать, на двадцать восемь, не знаю, на сколько, чтобы правильно вырулить, чтобы быть объективным. Мы же вообще так устроены, что всегда себя завышаем. А в подушку ночью – так просто все гении. И когда ещё по любому поводу: «О-ой, ну это просто улёт!» И тут уже начинаешь дёргаться. Тем более что большинство этих людей – профессионалы, искренне любящие наш театр, любящие Марка Захарова, относящиеся с почтением к его творчеству. Плюс что ни рецензия – песня. А как в этом существовать? Марка Анатольевича спасают две нерасторжимые вещи: чувство юмора и самоирония.

Почему так долго репетировался «Шут»? Именно в силу несовершенства пьесы. Утыкались лбом в стенку. Вероятно, Захаров решил в какой-то момент не гнать, не спешить, не зарекаться, чтобы через три месяца обязательно двадцать восьмого пьесу сдать! В напряженном режиме мы жили только последние месяца два-три, когда уже знали, что у нас хочешь не хочешь, но пятнадцатого будет премьера. Захаров даже тринадцатого хотел её сделать. В результате она всё-таки сдвинулась на два дня, но и тринадцатого, по-моему, проходила сдача, назовем её генеральной репетицией.

Я уже сталкивался на «Юноне и Авось» с такой же сложной сценографией, что была сделана на «Шуте». Впрочем, трудно определить, где круче. И первая, и вторая – травмоопасны. На «Юноне» не раз случались травмы, артисты ломали руки-ноги, падая со станков-горок в дырки между ними и боками сцены. С одной стороны, да, артисту должно быть удобно, но с другой – Олег Шейнцис, художник-постановщик, настолько талантлив, что ему можно простить наши кульбиты.

Григорий Горин, Алексей Рыбников, Марк Захаров и Николай Караченцов

Как выглядела премьера «Шута»? Собственно говоря, любая премьера проходит приблизительно одинаково. Всегда сумасшедший мандраж. Я помню, скажем, лет двадцать назад, репетирую, то есть занимаюсь своим привычным делом, и тут наступает премьера. Одна актриса ко мне подходит и спрашивает:

– Коль, ты